Вверх и вниз по Дурной Горе.Сергей Рой.

Вверх и вниз по Дурной Горе


Горы – как жизнь: калечат и лечат. Смысл жизни возникает ниоткуда, густеет в одной точке, где-то над вершиной, словно там – ангелы, гурии и золотое сияние. Хотя какие в задницу гурии – холод, ветер и туман понизу, даже вида не будет. Все сияние внутри. Радостная такая усталость и возвышенно-сладкая пустота в эпигастральной области, словно полбанки нектара хряпнул с утречка. Но это -- строго кому повезет. Бывает, люди находят на вершине замерзший труп леопарда, удивляются, чего он там забыл, и пишут хорошую прозу на тему. А я и скелет мышонка вряд ли найду, и не понять, чего я сам там потерял, когда на душе и так наблевано.


Господи-и-и, и зачем я только согласился. Аркаша сказал, словно мельком: “Пошли?” Я ему без запинки: “Пошли”. Просто так тут принято: хоп, покидали кой-чего в рюкзак и на вокзал, езды всего около ночи. Не мог я вильнуть. И захотел бы, да не смог бы; так не делают, и все тут. А теперь иди и казнись – будет разговор или нет, а главное, чего я могу сказать, в гробину его душу…


Я оглянулся в который раз: Аркаша отстает, шарит глазами под ногами и по сторонам, постукивает молоточком на длинной ручке. У него бацилла счастья – камни: яшма, малахит и еще какие-то слова. Мне это по барабану, а у него уж полрюказа булыжников, но идет, не гнется. У них, у коренастых, надежная структура. Поднял глаза, улыбается невинно. Славный парень Аркан. Будь он сволочью, мне бы хоть чуть легче было. И то навряд.

Молчать было неловко. Все было неловко. Я буркнул:


— Не помочь? Небось, пена из жопы лезет…


— Своя ноша не тянет. Ты вон сам чего-то сбледнул с лица. Соси прану, вбирай кислород, ешь пейзаж глазами, такого больше не будет. – Аркаша, ко всему прочему, завзятый шутник и даже иногда удачно шутит.


Я обвел пейзаж взглядом. Горки как горки. Урал, особенно Южный, после Памира либо Саян – преснятинка. Здесь надо лазить лет в семьдесят, тешить душу женственными линиями этих выпуклостей, ничего вздыбленного, ну просто Мендельсон застывший, мендель ему куда не надо. Ладно, не взвихряйся, будет и тебе семьдесят, куда ты на хрен денешься. Ты с собой с теперешним разберись.


Пошли костоломные осыпи, валунчики так и играют, того и гляди ногу размозжат, ежели зевнешь. Одно слово – Ямантау, Дурная Гора. Аркадий сзади весело матерится, глаза сумасшедшие, он здесь словно сексуально озабоченный шейх в бассейне с одалисками, а одалисок этих – как шпротов в банке. Недалеко до беды. Может, это игра, но предупредить надо.

— Аркан, – говорю, – повредишь ногу – я твой малахуит из рюкзака повытряхну, тащить не стану. Давай не отвлекайся. Порхай ангелочком.


Аркан знай фальшивит: Не счесть, мол, алмазов в каменных пещерах... Что ж, он прав: ежели ты что тащишь на своем горбу, имеешь святое право. А искренний восторг иль нет, это уж его собачье дело.


Вершина. Присели у тура, только тур какой-то неубедительный. Почему здесь, а не в сотне метров в сторону? Туман. Все плоско, хмуро и округло. Нет восторга. Элана нет. Откуда ему взяться, когда ожидание накатывает, даже нетерпение какое-то. Почему-то решил: если разговор, то на вершине. А Аркаша все каламбурит:


— Оно, конечно, не Джомолунгма. Но ниче, еще вспомнишь Ямантау в Судный день. Когда на судне сидеть будешь.


— Сам сочинил?


— Сам…


— Ну давай тогда по пятнадцать капель.


Хлопнули спирту, подышали, пожевали сушеного медвежьего мясца. Дрожь в коленках унялась. Я привалился бочком к холодному туру, все пытался разглядеть что-то в разрывы тумана. Вдали мелькали темные кряжи, серые скалки, их быстро заволакивало, но радужный осадок оставался.


Просыпалось чувство вершины. Это вроде как подглядываешь в жерло вечности, сам позабытый-позаброшенный и слегка самодовольный: знать, не такая уж ты мелкая гнида, если можешь вот так, не моргая, пялиться в рожу – чему? Богу, вселенной, чему-то бесконечному, как смерть. Перед этим положено благоговеть, но отблагоговев, иногда хочется корчить рожи. Ладно, смотри, как бы тебе самому козью морду не сделали. Прямо сейчас.


Я оглянулся. Аркаша, подстелив поролоновый коврик, откинулся на свой набитый минералами рюкзак и неслышно спал, не шевелясь даже. Я отвел глаза и тупо уставился в горные дали. Значит, не будет объяснений. Оно вроде бы и отлегло, но нарыв-то остался, и незнамо, как его прорвать.


Дело было пошлее пошлого. Танька, Аркашина рыжеволосая стерва, взяла себе моду бегать ко мне и по два, и по три раза в неделю, и ничего с этим невозможно было поделать.

Началось все прямо с новоселья. Ректор выхлопотал мне, как вновь прибывшему завкафедрой, квартиру. Двухкомнатных не было, однокомнатная не по чину, вышла трехкомнатная, весь торец девятого этажа, с видом на 512 труб комбината и на водохранилище. Отметить это дело собралась вся толпа, туристы-альпинисты, рыбаки-охотники. В том городе все это было очень развито, и я сразу по приезде оказался свой среди своих: скромная моя слава скалолаза меня нашла. Хоть на что-то сгодилась.


В общем, шум, гам, сабантуй, музыка, танцуют все, и я чую, что Танька виснет на мне всеми своими мясами совершенно бесстыдным образом. Тут кто-то вырубил свет, и она залепила мне такой жаркий, влажный, порнографический засос, что я протрезвел и бегал от нее весь вечер, но разве от этого убежишь.


Она пришла на следующий же день, просто позвонила в дверь, и с тех пор эта дурь и тянется. Я не знаю, как это по науке – флюиды, гормоны, феромоны, но что одурь – это точно. Какая-то волна или томная судорога во всем теле, словно в первый раз в жизни девичья грудь в ладони, или после долгой командировки к молодой жене возвращаешься. И так каждый раз. А она еще криком кричит при всем при этом. Я все двери закрывал, но двери-то хлипкие, советские, не убережешься, в коридоре резонирует. Да и студентки, слышу, за дверью в аудитории раз говорят: “А Сергей опять покусанный”. Торопливо поджал губки, но куда эти лиловые пятна спрячешь.


Я все пытался что-то понять. Ну хорошо, мой тип, невысокая плотная славяночка с восточным налетом, все на месте, коса в руку толщиной висит до задницы, высокие скулы, шальные серые глаза, попка чуть не между лопаток, но все это уж было, и все было не то. И что я ей? Ну ладно бы чемпион в этом виде, киногерой или еще что, а то ведь обыкновенные интеллигентские дела, не без лихости, но я ж свой калибр знаю, да и возраст уже. А она себе стонет: “Еще! Еще!” А потом тихо, но я от этого прямо отпадаю, тихо так, на выдохе: “Спасибо…”


А у меня принципы. Я где-то еще в юности решил, и в “Правилах жизни” записал, что адюльтер – это пошло, подло и недостойно мужчины, к тому ж нечистоплотно, а я чистюля болезненный. Если играешь в эти игры, то вроде как бы приглашаешь: пожалуйста, мол, моя женщина к вашим услугам. А этого я и подумать без пелены бешенства перед глазами не мог. Из таких, как я, получаются четкие двойные убийцы: и его, и ее. Чтоб не мучилась.


Все это я ей говорил, и все мимо; никакого толку, кроме слез. А у меня к ним аллергия, и я начинаю ее жалеть, и всегда кончается все тем же криком, только громче.


Похоже, я тут много привираю и получаюсь вроде херувим шестикрылый. А ведь метался от окна к окну, когда она задерживалась; сновал, как тигра в клетке, и самый дикий страх такой, что вот – не придет. Думать невыносимо. Но она всегда приходила.


Потом я смирился несколько. Все проходит, пройдет и это, не может не пройти. Должно остынуть, изжеваться – или кончиться взрывом, только клочья полетят. Российская моя душа решила: чему быть, того не миновать. Авось пронесет. Все равно сладить с этой бузой в крови не под силу. А тут еще это… Ко мне проявила интерес незамужняя коллега, дело житейское, возраст поджимает, и достоинств не счесть. Только Танька ее где-то подловила и чуть глаза не выцарапала, фурия чертова. А мне мои глаза куда девать?


Разговоры пошли. Блядство на Урале, я заметил, гораздо менее развито, чем в иных местах. Огромное количество однолюбов или просто верных мужей и жен. Аж странно; я ж приехал со знойного юга. И тут вот эдакое…


Аркаша пошевелился. Еще тема для терзаний. Я тут дурью мучаюсь со своими принципами и совестью, хоть от них уж одно яйцо-пашот осталось – а ему-то каково... Хоть бы морду набил, что ли. А он только шутки шутит да камни собирает. Не знает, что ли? Вряд ли. Система раннего оповещения здесь, небось, работает не хуже, чем везде. Любит без ума, боится потерять? Все может быть. А-а, будь, что будет.


Я толкнул Аркадия в плечо. Он открыл глаза, сразу ясные и свежие.


-- Аркаш, поплыли вниз. А то как бы на ночь не забуриться. И дождичок может натянуть.


-- Небось, не смоет.


Он потянулся, встал, приладил рюкзак, и мы стали пробираться вниз. Спускались мы не тем маршрутом, что поднимались – покороче, но покруче. По-хорошему, местами надо бы и со страховочкой идти, да лень и, прямо скажем, не до того. Напряг какой-то чувствовался. Он должен был во что-то вылиться, и он вылился.


Мы подошли к почти отвесному кулуару, и я проинструктировал Аркашу:


-- Я пойду первым, буду покрикивать, где какие зацепки и упоры, а ты строго за мной. Рыхлые камни я постараюсь столкнуть, но тебе тоже может какой остаться, смотри, не спусти мне на мозжечок.


-- Не дрейфь, не первый раз замужем, -- бормотнул Аркадий, и был он непривычно напряжен, но мне как-то все равно.


Мы уже прошли середину кулуара, когда случилось это. Инстинкт толкнул меня под карниз, я прилип к отвесной стенке, как ящерица гекко к потолку, за спиной с коротким вздохом пролетел камень и тут же с пушечным грохотом ударился обо что-то ниже по кулуару. Здоровый, значит, был валун – настоящий чемодан. Тело обдало запоздалым жаром, дрогнули поджилки, потом накатила ярость.


Я стал враспорку поперек расселины, чуть ли не в шпагат, запрокинул голову – Аркаша висел надо мной метрах в пяти и искал опору для ноги. Нашел, встал. Пару секунд мы смотрели друг другу в глаза; я даже не обратил внимания, сильно он побледнел или не очень. Наконец, он прохрипел:


-- Ты живой?


-- Твоими молитвами, мудила старый. Я ж говорил, тут сыпуха, аккуратней иди.


-- Давай я пойду первым. – Это – как мольба со дна души. Только хрена тебе лысого, у нас тоже свое “я” есть.


-- Не муди. Иди аккуратно, сказано тебе.


Дальше шли молча. Я перестал говорить, что, где и как. Хочешь, лезь, хочешь, камни толкай, зло думал я, а сам все старался поскорее проскочить этот долбаный кулуар. Угораздило ж меня… И ведь никто никогда ничего не докажет. Ну лез, ну сорвался, почему без страховки лез – так некого спрашивать. Я старший, более опытный, а меня уж нет, и мозги на скале давно высохли… Эх, жизнь наша жестяночка, консервная баночка.


Внизу сели под скалой, отдохнули. Молча, не глядя друг на друга. Мы не курили, ни он, ни я, а хорошо бы. Чтобы что-то делать, я старательно переобулся, вроде вытряхнул из ботинок сор. Полезли дальше.


Примерно через полчаса наткнулись на следующий скальный участок, еще круче, и даже есть куда падать: наискосок поперек скалы полочка; слева, если что не так, метров сто с лишним свободного парения, а над полочкой карниз. В одном месте сужение, карниз совсем низко, надо ползком сквозь трубу, но дальше можно строевым шагом, как по Красной площади, только изредка кланяться, чтобы не стукнуться о карниз.


Ну, видно, Аркаша единожды забыл пригнуться, или поскользнулся, или как, только я обернулся чуть раньше, чем он вскрикнул – у старых скалолазов это бывает – и увидел зависшую во времени картинку, такие в любой жизни наперечет: Аркаша взмахивает руками, чтобы удержаться, ударяется рукой о стену справа и исчезает с полки, даже завихрения никакого не осталось.

Надо полагать, я скинул рюкзак, подскочил к месту падения, заглянул за край, увидел, что Аркан лежит навзничь вовсе не на дне ущелья, а на выступе скалы, предусмотрительно приделанном Господом Богом именно в этом месте; наверно, я сам на манер святого духа пролетел эти семь-восемь метров, чудом не сорвавшись. Но если честно, ничего этого я не помню, а помню только, как стою на коленках и ощупываю тело:


-- Аркаша... Аркаш.... Ты цел? Живой? Аркаш!


Аркадий томно открыл один, но вполне осмысленный глаз, опять закрыл и прошептал:


-- Сережа... посмотри... яйца целы?


Наверно, я был в порядочном шоке, потому как автоматически потянулся к мотне, и только на донышке дрогнуло изумление насчет мелочности забот лишь по недоразумению не усопшего коллеги. И тут этот сукин сын мне и сказал, все тем же трагическим шепотом:


-- Да нет... в рюкзаке... помнишь, на яичницу все берег...


Он раскрыл оба глаза, и вся его побитая физиономия расплылась в широченной, злорадной, самодовольной ухмылке: Купил! Купил на корню!


Я откинулся к скале и сник, слабо улыбаясь. Все ж таки он меня одолел, сделал, урыл, что называется. Показал, кто из нас мужик, а кто цветочек в проруби. Я вспомнил, что он и вправду таскал в рюкзаке дюжину яиц в шведской пластмассовой чертовине на случай праздничного ужина. Вот тебе и праздник – на чужой улице.


Аркадий расшиб-таки вдребезги колено, и мне пришлось вытаскивать с уступа на полку сначала его самого, потом его рюкзак, потом волочить на себе все это до лагеря внизу. И я не посмел выбросить ни одного камня из его рюкзака, даже когда у него отлетели обе лямки, одна за другой, и пришлось тащить его в обнимку.


Через пару дней Аркашину злую шутку знал и повторял весь город. Тут такое ценили. А про летающий камень в кулуаре никто не знал. Не было камня, и все дела.


Татьяне я позвонил прямо с кафедры, среди внезапной тишины. Спросил про колено Аркадия, про то, про се. Помолчал, собираясь с духом, потом проартикулировал, как хороший лектор: “Что ж, позвольте пожелать вам обоим всего наилучшего”. Еще пауза, и чуть потише: “И... ммм... благодарю за все”.


Аккуратно положил трубку. Так оно все и кончилось.