Всю жизнь с ружьем /О.Вишня
Из охотничьих рассказов)
Алексею Ивановичу, когда я с ним познакомился, стукнуло уже 76 лет. Он с незапамятных времен охотник. Охотился и по перу и на зверя.
Было время, он охотился и на диких зверей, и на лебедей, разумеется, ранними веснами и поздней осенью, когда гуси и лебеди, перелетая из дальних стран на север и с севера в теплые края, останавливались на наших реках и озерах.
Теперь Алексей Иванович уже на диких гусей и лебедей не охотится.
— Года не те! — говорит он. — А бывало...
Жил Алексей Иванович в селе, возле которого были два озера, соединявшиеся как бы перешейком; между этими озерами были отличные перелеты дикой утки. И как-то так получилось, что с утра утки «тянули» с большого озера на меньшее, а вечером — с меньшего на большое.
На перешейке выкапывались ямки, ямки эти замаскировывались бурьяном, камышами, осокою. Охотники залезали в те ямки и ждали, пока утки начнут свой перелет.
Перешеек был порядочный; можно было выкопать штук пять или семь таких ямок на расстоянии приблизительно ста метров друг от друга.
Охота на тех озерах очень нравилась охотникам-спортсменам — они стреляли уток исключительно влёт не сидели за камышами возле плеса, не ждали, когда слетится сто или тысяча уток, а тогда по сидящим — ба-ббах!
Таких охотников в наших местах не любили, прозывали «шкурятниками» или «массовыми убийцами».
— Ты влёт пальни! А сидячую и палкой можно убить.
Алексей Иванович — бесхитростный и простой человек; у него было благородное сердце охотника-спортсмена, и никогда по сидящим уткам он не стрелял.
Алексей Иванович держал пару гончих: Докучая и Бандита. Гончие прекрасно работали, особенно Докучай, старый уже, сурового нрава пес, который бывало ни за что не бросит зверя и никогда не сколется, т. е. не потеряет следа. Голос у Докучая низкий, октавистый, по-охотничьи — башур.
Бандит был младший, более шустрый, но не такой опытный, как Докучай. Голос у него был красивый, тонкий, заливчатый. Звон-перезвон стоял в лесу, когда гнал зверя Бандит.
И такой псы дуэт в лесу давали, что слушал бы и не переслушал...
И вот однажды вечером, когда мы возвратились бесснежной дорогой с охоты, Алексей Иванович заявил:
— Стар я! С гончими мне уже трудновато! Забери у меня Докучая и Бандита, ты молод, тебе они еще послужат.
— Как это так «забери»? Таких собак и «забери»? — удивился я. — Если уж на самом деле решили не охотиться больше с гончими, я могу купить собак, но взять так, — что вы, Алексей Иванович!
Алексей Иванович сердито махнул рукою:
— Сроду собаками не торговал! Забери! Мне с ними тяжело, а в плохие руки отдавать не хочу.
Я забрал Докучая и Бандита.
Когда я уезжал со двора, Алексей Иванович куда-то ушел... Семеновна, его жена, прощаясь с Докучаем и Бандитом, каждого из них обняла и поцеловала.
— Не обижайте их, — сказала она мне, — хорошие они псы. Докучая на первых порах остерегайтесь: он с характером. Пока свыкнется.
— А где же Алексей Иванович? — спрашиваю.
— В сад ушел. Чтобы не видели, как он плачет...
Не по собакам пустил слезу старенький Алексей Иванович, он отлично знал, что собаки будут в хороших руках, — молодых лет старику было жалко.
Недаром, когда мы бывало ночевали в лугах, Алексей Иванович, глядя в голубое небо, усыпанное золотыми звездами, старческим голосом выводил:
— Запрягайте...
Та й поедем доганяти
Лета молодые...
И вот остался Алексей Иванович без гончих.
— Буду охотиться с Пиркой. На дупеля, на перепела. А коли подстрелю утку, он и утку мне принесет.
Пирка (он же Пират) — старый уже, не очень чистой крови ирландский сеттер. Искать умел и перепела, и дупеля, и бекаса, держал хорошо стойку и понимал не только слово Алексея Ивановича, но и каждое движение. Махнет рукой Алексей Иванович — ложись, мол, — ложится. Махнет вперед — идет вперед. Послушный был пес и ласковый.
О том, чтобы совсем бросить охоту, Алексею Ивановичу в голову не приходило.
— Хоть на горличку. Хоть на воробья. Пока вперед ногами из дому не вынесут — ружья не брошу! — твердо заявил Алексей Иванович, когда Семеновна как-то намекнула: «Куда, мол, тебе с этим ружьем... Бросал бы уже!»
Рассердился тогда Алексей Иванович на Семеновну.
Алексей Иванович — охотник, можно сказать, с самого детства.
Охотился дед, охотился и его отец. Деда своего Алексей Иванович уже не застал, а отцу досталось мороки прятать от маленького Алексея порох и пистоны. Прятали и ружье, отец держал его всегда заряженным — у него была не централка, а шомполка. Хоть пистона и не было, — отец снимал пистон, когда шомполка была дома, — но он хорошо знал, что самое безопасное ружье — все-таки незаряженное и без пистона.
Случалось и с дедом, случалось и с отцом — ружье дома бывало стреляло либо «незаряженное», либо «без пистона».
А вы думаете, что с Алексеем Ивановичем такого не было, когда минуло ему тринадцать лет?
В ту пору отец уже не очень прятал от Алексея ружье, оно висело на стене, на гвозде. Алексей как-то взял да и щелкнул курком. Пистона хоть и не было, а ружье — ба-ббах! Хорошо, что держал он его дулом вниз. Только и всего, что в полу здоровенную яму выбило.
Отца с матерью дома не было.
Когда они вернулись, мать ахнула, а отец строго спросил:
— Щелкал?
— Щелкал.
— А я что говорил?
— Чтобы не трогать ружья!
— Спускай штаны!
Некуда правды деть, хлестал отец поясом Алексея, приговаривая: «Не щелкай! Не щелкай!» — до тех пор, пока мать не выхватила пояс и не сказала: «Будет уж с него!»
После этого Алексей больше не трогал ружья, пока сам отец как-то в воскресенье не сказал:
— Ну, идем в сад, будешь учиться стрелять! Осенью со мной на уток пойдешь. Пора уже!
Радости было — и не говорите!
Вы, наверно, думаете, что Алексей Иванович и в самом деле никогда не стрелял до тех пор, пока отец сам решил учить его стрелять, чтобы сделать из него охотника?
Стрелял. И как еще стрелял!
Началось это с брызгалки из болиголова.
Брызгалка, хотя и не огнестрельное оружие, — скорее это гидропульт, — но все же и она приучала к глазомеру.
Наберет бывало в брызгалку маленький Алексей из лужи у колодца чего-то такого, что даже и водой не назовешь, и подкрадывается к коту. Кот хитрый, сразу на яблоню, с яблони на стреху, со стрехи на чердак, — и нет кота. В кота трудно было попасть.
А вот в курицу легче. Курица сидела под печью в хате, упорно сидела, не удирала. Ну и проклятущая курица была! Только бывало подойдешь к подпечку — сразу — рльрльрльрльрль! — как заквохчет, да прямо в икру как клюнет! Пребольно клевалась подлая курица! Вот ее из брызгалки как прыснешь! Ох, и крику ж тогда в хате! Курица кудахчет, по хате прыгает, яйца под курицей мокрые, из гнезда жидкая грязюка льется... Весело!
А уж когда прибежит на шум мать, тогда конец. Брызгалка разлетается, ударившись об пол. К этому присоединяется материнский шлепок, и Алексей с криком: «Я больше не буду!» — мчится через перелаз на огород и в картофельную ботву. Там уже можно отдышаться.
А из хаты несутся вопли:
— Я тебе покажу брызгалку! Самого, ирода, под печь на яйца посажу! Чтобы знал, как курицу обливать!
Дрожит Алексей, всхлипывает, лежа в борозде. Дрожит и думает: «Не усижу я в подпечье на яйцах. Убегу!..»
Долго мать бранится и шумит, шумит до тех пор, пока сено под курицей не переменит, яйца не перетрет.
А когда угомонится, — это уже к вечеру день клониться начинает, — тогда окликнет сына:
— Где ты там запропастился! Вылезай! Иди, молока выпей!
— А вы не будете бить, мама?
— Ну иди уже, иди! И чтоб не подходил мне к курице!
— Не буду, мама, ей-бо, не буду!
Помирились...
Брызгалку сменяет бузиновая рогатка.
Бузиновая рогатка — оружие весьма популярное и очень распространенное среди будущих охотников.
Жертвами этого оружия чаще всего бывают мухи, маленькие лягушата, цыплята и прочее.
Муху можно из рогатки убить, лягушат и цыплят лишь напугать.
— Пук! — а цыпленок только — скок! — да и озирается на все стороны, что это с ним случилось, что он так подпрыгнул! Курица тоже обеспокоена, наклоняет набок голову и одним глазом пристально всматривается в небо: не коршун ли?
— А рогатка какая была! Такой рогатки, как у Алексея, на всей стороне не было! — вспоминал Алексей Иванович. — Послюнишь бывало войлок да скатаешь из него шарик — тугой-претугой! — да как стрельнешь им! Так шарик бывало выше макушки березы летит! Вот какая рогатка была!
После рогатки дело подошло уже к настоящему, огнестрельному оружию.
Отец собирался от шомполки переходить на централку и купил пять штук медных патронов 12-го калибра.
Об этом Алексей рассказал одаренному Ильку. Илько сразу же:
— А ты укради один патрон — пистолет смастерим!
Долго выстругивали ложу для пистолета, долго прикручивали проволокой патрон к ложе... Наконец, прикрутили.
Частенько только пришлось наведываться к заветному ящику отца, где он прятал порох, проволоку, пистоны и прочие охотничьи принадлежности.
Наконец, порох есть и спички есть.
Набили патрон порохом и отправились на берег.
Алексей, отвернувшись, держал пистолет, а Илько подносил спичку.
— Вот бабахнуло! Ну и бабахнуло! Даже отголоски вдоль берега пошли!
Отца не было дома, а мать, когда Алексей явился домой, спросила:
— Кто это на берегу бабахал?
— Это барчук воробьев палил! — ответил Алексей.
— Нечего им, этим барчукам, делать, так они воробьев пугают! А ведь не маленький!
Стрелял Алексей из пистолета, хоть и не часто, — порох трудно было доставать, — но все же стрелял.
Однажды они с Ильком решили, что их пистолет не очень громко бьет. Нужно, чтобы звук был громче.
Порох насобирали постепенно.
Набили патрон щедрой рукой, чуть ли не полпатрона порохом засыпали.
Отошли подальше от хаты, к подлеску, в тальник.
Протянул Алексей руку с пистолетом.
— Поджигай, — говорит Ильку, — а сам падай!
Илько чиркнул спичкой, ткнул в патрон, а сам на землю. Ох, бабахнуло! Ох, и рвануло!
Разлетелся патрон на куски, а осколком так и срезало у Алексея ноготь на большом пальце.
Не будем уточнять, как и что было потом. Скажем только, что было больно, было грустно, было стыдно. Пришлось к Александру Петровичу, к фельдшеру, идти — мать повела.
Срамил он, срамил Алексея:
— А еще сын охотника! Да еще какого охотника! Ну, куда это годится?
Вот сколько всего было, пока Алексей Иванович не стал настоящим охотником.
Как-то одним августовским днем захотелось мне проведать старенького Алексея Ивановича — давно уж я его не видел.
Поехал. Прихватил с собой ружьишко на всякий случай, авось, думаю, где-нибудь постою на перелете...
От небольшой железнодорожной станции в степи до Алексея Ивановича пять километров прошел я межами. Копны вокруг, копны да копны. А кое-где уже и скирды стоят. Колхозные скирды.
Пришел я к Алексею Ивановичу. Встречает меня Семеновна.
— Здравствуйте, — говорю. — А где же Алексей Иванович?
— Поплелся с ружьем да с Пиркой подманивать перепелов! Ничего я с ним поделать не могу. Хворал он последнюю недельку, кашлял все и лихорадка была. Фельдшера вызвала — банки ставил. А сегодня, чуть полегчало — встал, позавтракал да за ружье: «Пойду, — говорит, — я на просяное поле, может, какого перепела подстрелю! Болезнь мою солнцем выпечет, ветром выдует. А на печи куда-то болезнь денется, так во мне и останется», — и пошел.
— А где ж это поле у вас?
— Недалечко за селом, вдоль шляха на Мандриковку. Просо еще не косили, а пшеницу вдоль проса комбайном выкосили; там, говорят, перепелов — видимо-невидимо.
— Ну, пойду, — говорю, — поищу Ивановича. А может, и сам перепелами побалуюсь.
Алексея Ивановича я увидел еще издали. Дай, думаю, погляжу, как старик за перепелками охотится.
Свернул я на жнивье и зашагал, хоронясь за стогами.
Подошел, стал за копной, наблюдаю. Старик меня не видит.
Смешная и трогательная картина открылась моим глазам...
Сидит Алексей Иванович на снопе (вдоль поля снопы еще не были сложены в копны), а вблизи бегает, собственно не бегает, а ходит Пирка. Ходит «челноком», как и полагается настоящей охотничьей собаке. Шел-шел Пирка и вдруг остановился. Повернул голову к Алексею Ивановичу и смотрит. Алексей Иванович, вижу, поднял руку. Пирка лег. Встает потихоньку Алексей Иванович, и не спеша — основательно не спеша — идет к Пирке. Подождал, взял ружье на перевес, ступил шага три — сорвался перепел. Алексей Иванович выстрелил, перепел упал. Алексей Иванович снова сел на сноп. Пирка поднялся, пошел, не побежал, а именно пошел, — и отнюдь не торопясь нашел убитого перепела, принес и положил перед Алексеем Ивановичем. Постоял немного, пока Алексей Иванович махнул рукою: «Вперед!» Пирка снова «челноком»... Остановился. Потом лег. Поднимается снова Алексей Иванович... Так и охотятся. Пока перепела найдет Пирка, — отдыхает Алексей Иванович. Пока до перепела дойдет Алексей Иванович, — отдыхает Пирка.
Долго я стоял, любуясь работой двух состарившихся друзей. Если Алексей Иванович «мазал», Пирка поднимал голову и долго на него смотрел.
Алексей Иванович, закладывая в централку патроны, говорил:
— Ну, не сердись, Пирка, бывает!
Подошел я к Алексею Ивановичу, поздоровался:
— Как здоровье?
— Прыгаем. Вдвоем с Пиркой прыгаем. Видите, мы уже с ним полдесяточка укатали! — показывая на сумку, улыбнулся Алексей Иванович.
Всю жизнь с ружьем! До последнего вздоха! Благородная страсть благородного человека!
---------- Добавлено в 14:20 ---------- Предыдущее сообщение было размещено в 14:18 ----------
Охотничьи усмешки /О.Вишня
Заяц
1
Золотая осень...
Ах, как не хочется листу с дерева падать; от печали он словно кровью налился и окровавил леса.
Печально скрипит дуб, задумался перед зимним сном ясень, тяжело вздыхает клен, и только березка, желтовато-зеленая и «раскудря-кудря-кудрявая», вон там, на опушке, белокурым станом своим кокетничает, будто свиданья с Левитаном дожидается или, быть может, Чайковского на симфонию вызывает.
Чертят тригонометрические фигуры высоко в небе запоздалые журавли, спрашивая своим «кру-кру»: «Слышишь, брат мой, товарищ мой! Улетаем!»
Золотая осень...
Вот в эту самую пору заяц уже сбегал к скорняку, тот ему уже подобрал на все прорешины густотеплые кусочки меха, вычистил уши и лапки и посадил на хвостик белый помпон.
Набиваются патроны крупной дробью, вынимаются теплые брюки и пиджак, смазываются грубейшие сапоги, рвется на портянки теплое белье, отбрасывается в сторону веселенький картузик-кепочка, а вместо него растягивается на кулаках задумчиво-серьезная шапка-ушанка.
Если в охоте на уток большое значение имеют помидоры, и огурцы, то тут их заменяют сало и колбаса.
Все предметы раскладываются в определенном порядке на диване; вы ходите и все по нескольку раз пересчитываете, проверяете, не забыли ли чего-нибудь:
— Брюки, значит, есть! Сапоги есть! Портянки, значит, есть! Патроны есть!.. Сало и колбаса есть!.. Гм-гм... есть... Не мало ли будет?
— Хватит, хватит! — спешит семейство...
— А где же компас?
— Да вот, за рюкзаком!
— Положи в рюкзак, а то закатится. Ну, кажется, все. Так я лучше выеду пораньше, чтоб не опоздать на поезд.
Вы наскоро одеваетесь, укладываете все в рюкзак.
— Ну, бывайте здоровы! Не грустите. Денька через два-три буду!
— А ружье ты взял?
— А и в самом деле, где ж оно?
— Да стол им подперла, потому что ножка поломалась..
— Да разве можно ружьем?!
— А что ему сделается? Хоть какая-нибудь от него польза... А то...
— Ну, хватит, хватит! Будь здорова. Порасспроси у Екатерины Николаевны, как зайца салом шпиговать, а то потом все попортишь... Да купи сала не меньше чем на трех зайцев.
— На трех?!
— Ну, покупай на пять! Я больше пяти не настреляю. Поехали...
2
Охотятся на зайцев в основном тремя способами: с подъема, из-под гончих собак и на засидках.
С подъема можно охотиться одному и коллективом.
Идешь себе один пашней, озимью или бурьянами и «вытаптываешь» зайца, который, как известно, днем лежит и отдыхает. Вы подходите к его лежке, заяц и выскакивает...
Если охотитесь компанией, т. е. коллективом, лучше идти так называемым «котлом», такой, как бы сказать, дугой, чтоб фланги были впереди от центра. Заяц как выскочит, к примеру, в центре, ему уже иначе, как на сковородку, бежать некуда.
Как же лучше, спросите, охотиться: одному или коллективом?
Почти одинаково.
Если идете один, то один и промазываете, если идете коллективно, то промазываете коллективно.
Очень интересно охотиться на зайцев с гончими собаками.
Если имеются такие собаки, их пускают в лесок или в буерак, они бегут, поднимают зайца и гонят его «голосом».
Вы становитесь на пути, где должен пробежать заяц, и мажете по нему на том пути.
Но красота охоты на зайцев с гончими не только в вашем промахе...
Вы представляете себе, когда целая стая гончих идет следом за зайцем: впечатление такое, будто какой-то оригинальный, ни в какой филармонии невиданный и неслыханный, оркестр играет. Заливается флейта, трубит с переливами трубач, рявкает бас, гудит баритон...
«Сколько жару, сколько страсти в голосах...»
Эх, если бы в наших оркестрах с такой страстью играли оркестранты, какие были бы симфонии!
Стоишь, слушаешь, сердце распирает тебе грудь, горит мозг, и ты мажешь, мажешь и мажешь...
На засидку вы выходите, когда уже совсем стемнеет...
Выходите в большом дубленом кожухе. Хозяин вас спрашивает:
— Может, и свитку надели бы?
— Нет, — говорите, — не нужно. Не так уж оно и холодно. И ветра нет. Да и первач у вас с воротником. Теплый первач, а я его хорошо подпояшу, оно и не продует.
Вы устраиваетесь у огромной колхозной соломенной скирды. Ночь темная, бодрая.
На небе, над скирдой, — звезды, к земле, под скирдой, — зайцы.
Сели, укутались:
— Ну, налетайте, которые тут есть зайцы!
Тихо, тихо...
А вот где-то издали, из соседнего села: «Катила-а-а-ася...»
И тихо.
Вы еще плотнее укутываетесь в кожух.
Задумываетесь...
Невольно из груди:
Ой, зийди, зийди, ясен мисяцю,
Як млинове коло...
И снова тихо.
Голова на солому клонится, клонится, клонится.
Под кожухом тепло.
И на сердце тепло-тепло...
Вдруг над ухом.
— С добрым утром! Уснули?
— Здравствуйте! Неужели уснул?!
— А завтрак уже и на столе! Пойдемте!
— Пойдем.
— А где же ваше ружье?
— Нет... Гляди.
Сюда-туда — нет ружья.
— Вот оно как! Тут у нас не зевай! Подследили, значит, и хапнули. Ну ничего: может, где-нибудь всплывет...
— Неприятно! Хоть никому не говорите!
3
Домой вы зайца все-таки привезли.
— А где же ружье? — допытывается семейство.
— Курок чего-то закапризничал: занес к мастеру.
Вечером вы едите нашпигованного салом зайца. За столом торжественно: первый в этом сезоне заяц.
Торжественную трапезу разделяет с вами и ваш верный по охоте товарищ.
— Будем здоровы!
— Будем здоровы!
После ужина вы умоляюще смотрите на верного товарища, а он, прощаясь, заплетается:
— Ты ж не забудь завтра занести должок, что на зайца взял.
Лисица
Охотиться на лисицу выгоднее всего зимой, когда земля натягивает на себя белое-белое пуховое одеяло и засыпает спокойным зимним сном.
Тогда шкура лисицы становится густой-густой, лоснящейся и пушистой. А на лисицу мы, как известно, охотимся исключительно из-за ее знаменитого меха, который по-научному называется горжеткой.
Лисицы у нас водятся почти на всей территории Советского Союза — и на полях, и на болотах, и в лесах, и в перелесках.
За все время сознательной охоты нам приходилось видеть лисиц во всех вышеуказанных местах и во всех этих местах в них стрелять.
Собираетесь вы, значит, на лисиц.
По этому поводу вы дома говорите:
— На лисиц поеду! В Среблянском ярке, сам Осип Евдокимович рассказывал, два выводка. Поеду, четырех-пять лисичек тарарахну, и тогда тебе — горжетка, маме — горжетка, бабушке — горжетка, дедушке — горжетка. Это если четыре горжетки! А ежели пять — то и мне горжетка.
Собрались вы на лисиц, — одевайтесь потеплее: потому зима, на гону приходится стоять довольно долго: лисица идет большим кругом, пока собаки ее по тому кругу не нагонят, — замерзнуть можно.
Следует знать, что зверь, когда гончие поднимут его и погонят, делает круг: и заяц, и лисица, и волк.
Каждый из них, сделав круг, возвращается туда, откуда его подняли, вот почему ваша задача — не бегать вместе с собаками за зайцем, за лисицей, или за волком, а стоять на месте и ждать да следить, когда зверь, обежав круг, вернется к своему логову.
Собаки гонят, как известно, «в голос», и, когда приближается гон, знайте, что зверь идет на вас!
Следите тогда внимательно!
Голос приближается, приближается, приближается.
Вот мелькнула молнией среди кустов красно-золотистая ленточка!
— Бах! — и нет ничего...
Заяц делает маленький круг, лисица — побольше, а волк — совсем большой.
Ждать иногда приходится довольно долго, так что одевайтесь тепло.
В коротеньком кожушке, в валенках и в шапке на лисьем меху выходите вы из уютно-теплого дома Осипа Евдокимовича и направляетесь в Среблянский ярок, где:
— Ей богу, аж два лисьих выводка!
Осип Евдокимович — старый, опытный охотник и давний ваш приятель, и на своем веку тех волков, тех лисиц, тех зайцев столько поубивал, что, поверьте, им и счета нет!
Утро. Морозец. Скрипит снежок. От хутора до Среблянского ярка три километра.
Выглянуло солнце. Запрыгали на ослепительно белом одеяле — и глазом его не охватишь — миллиарды алмазов.
Докучай и Бандит — на смычке.
Докучай идет спокойно, он много лет прожил уже и много гонял и зайцев, и лисиц, и волков, его уже ничем не удивишь, а Бандит только второе поле начинает: он то рванет вперед, то повернется к вам и, подпрыгнув, пытается положить передние лапы вам на грудь, то снова вперед. Нервничает Бандит...
Рвется и так жалобно-жалобно скулит: «Пусти, мол, дай побегать, дай потешиться! Гляди, как все кругом бело, как хорошо, как снег блестит!»
Осип Евдокимович, потягивая папироску, советует:
— Пустим с той стороны, от груши, чтоб против ветра. Вы пройдите от груши немного вперед и остановитесь в орешнике, а я на ту сторону переберусь и за терном сяду. Отпустите уже тогда, как я на месте буду! Я потихоньку свистну!
— Ладно!
— Да в зайца не стреляйте! Лисичек сначала пошлепаем. Разве только собаки за куцехвостым сами увяжутся... Ну, тогда будем бить, чтоб собак освободить!
— Хорошо!
В орешнике тишина, безмолвие... Утаптывается вокруг снег, чтоб удобнее было во все стороны поворачиваться: лисица может выскочить и отсюда, и оттуда, и спереди, и сзади...
Докучай лег и лежит у ног, а Бандит весь напрягся, словно струна, поднял голову и нюхает, нюхает, нюхает...
— Какие же запахи проникают, Бандит, сквозь розовые твои ноздри в твой чистопородный мозг? Какие? Фиалковые ли от основания пышной «трубы» хитрой лисицы, или густая вонь проголодавшегося волка, или невыразительный аромат и во сне дрожащего зайчика-убегайчика? Какие? Ложись, Бандит, успокойся!
Вы осматриваетесь вокруг...
Вон от елочки протянулся узенькой цепочкой след и около груши оборвался.
Это белочка.
Может, спит она теперь сладким сном, прикрывшись листочком в грушевом дупле, и снятся ей сосновые шишки...
А вон чуть подальше покатились в ярок одна за другой круглые ямочки, и то там, то сям между ямочками легчайше-нежный по снегу «чирк».
То лисичка с ночной охоты в ярок отдыхать пошла...
Значит, есть!!
Легонький свист.
Это Осип Евдокимович подает знак, что он уже на месте.
Отпускаются со смычка Докучай и Бандит.
— Ну, хлопчики, вперед! Ни пуха ни пера!
Три минуты напряженной тишины... Пять минут... Еще тише...
Вдруг отчаянный скулеж Бандита и нервно-густой бас Докучая:
— Гав!
Бандит скулит одинаково истерично, подымает ли он зайца или лисицу, а Докучай, почуяв зайца, сначала легонько завывает, а потом спокойное «гав», и дальше равномерное «гав, гав, гав»...
Погнал, значит...
На лисицу Докучай подает первое «гав» значительно более нервное и, следуя за нею, лает чуть чаще и более высоким тембром, чем за зайцем.
А Бандит и за зайцем, и за лисицей одинаково истерично:
— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!
Погнали лисицу...
Ну тут уже у вас пульс с семидесяти двух ударов сразу на девяносто, глаза на лоб, «простреливают» орешник, и ходом ходит в руках двадцатка.
«Спокойно! — говорите вы сами себе. — Спокойно!»
Первая «горжетка» идет на вас!
Метрах в пятидесяти от вас с легоньким треском из орешника на поляну вылетает она...
Она не бежит, а летит, красно-огненная на ослепительно белом фоне, выпростав трубу (хвост) и вытянув мордочку.
— Бах! — легкий прыжок и красного нет, один только белый фон...
Выскакивает Докучай, за ним Бандит.
Докучай глядит в вашу сторону, замечает, что ничего нет, рявкает суровым басом и мчится дальше. За ним Бандит:
— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!
Покатила «горжетка» через яр, вы видите, как мелькнул беленький пушок на ее хвосте в орешнике по ту сторону яра. Докучай чуть ли не на ее хвосте сидит. На Осипа Евдокимовича пошла.
— Береги, старик!
Наконец вот:
— Бах!
Дым и снежная пыль около Осипа Евдокимовича.
— Бей, — кричу, — старик, еще раз, чтоб вернее было!
— Крепко лежит! — кричит Осип Евдокимович и добавляет такое, о чем, и не просите, написать не могу.
Я срываюсь с места, лечу сквозь кусты в ярок, запыхавшись, карабкаюсь в гору и подбегаю к Осипу Евдокимовичу.
— Есть? — спрашиваю.
Он смотрит куда-то в сторону и не говорит, а станет:
— Есть! Вон! За терном!
Я прыгаю за терн...
Крутится Докучай и дергает левой ногой. Я падаю в снег...
А где-то далеко-далеко, в другом конце яра, Бандит плачет и заливается:
— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!
«Горжетку» гонит...
Приезжаете вы домой в старой фуражке Осипа Евдокимовича: свою лисью шапку вы потеряли, когда сквозь кусты бежали...
Вам дома и говорят:
— Горжетка? Чернобурка?! Одна была лисья шапка, да и ту проохотил. И кто те ружья выдумал?!
«Ладно, — думаете вы себе, — ладно! Говори! Говори! Выздоровеет Докучай, — снова за горжетками поедем!»
