Красная струйка в светлой воде.Сергей Рой.

Красная струйка в светлой воде


ТИХО-ТИХО, еле шевеля ластами и придерживая дыхание, чтобы не хрипела дыхательная трубка, я плыл вдоль кромки камышей, хищным оком высматривая застывшую в засаде полосатую щуку, закамуфлированную под камышиные стебли. Не везло мне. Едва слезы в маску не капали. Щуки были, врать не буду. За выступом камышовых зарослей я вдруг сталкивался с ее тупым взглядом исподлобья: щука ведь висит в камышах как полено, слегка наклоненное вперед, и поэтому взгляд кажется именно исподлобья, холодный, зверский и противный.

Щуки были, но на меня как Бог плюнул. То рыбина вертко исчезала в камышах, и я упускал ее с матюками, но без выстрела. То мазал от нервов, и потом долго вызволял гарпун из камышей, путаясь в гарпун-лине и пуская пузыри из загубника вместе с неслышными нехорошими словами. Бывало еще хуже: я и щуки-то не видел, только в уютной песчаной яме среди придонных водорослей смерчиком взметывались вдруг песчинки. Значит, тут только что стояла щучина, отрегулировавшая свой окрас так, что казалась совершенно прозрачной, неуловимой для глаза. Эта сволочь любому хамелеону фору даст.

Еще одна довела меня до масштабной истерики. На мелком месте, метра два глубины, я наплыл на нее так, что она оказалась у меня под животом. Я оторопел, растерялся, замер. Щука под брюхом, видно ее отчетливо, спина бурая такая и толстая, ну полено поленом. И конечно, только я стал поворачивать ружье стволом вниз, чтоб пригвоздить ее ко дну, как она взметнулась и исчезла, ровно ее там никогда и не стояло. Я ж говорю – сволочь. Пробы негде ставить.


Отец мой многомудрый в таких случаях учил: если на охоте напал на тебя мандраж, ослиное упорство бесполезно. Лучше сядь под дерево, посиди, подумай о смысле жизни или еще какой ерунде, причеши растрепанные чувства, глоточек водочки прими, капель пятнадцать, а там дерзай дальше. И я полез на берег пересидеть мандраж.


Берег на этом озере забавный, не берег, собственно, а закраины такие из толстого слоя травы и камыша. Я не биолог, не знаю деталей, но в общих чертах процесс такой: густая водная растительность на поверхности у берега как-то прессуется, срастается, гниет, на нее ветром наносит пыли. Чего-чего, а пылищи тут достаточно. На этом слое начинает расти всякая дребедень – трава, бурьян, камыш, а попозже кусты и даже деревья, и все это на зыбком таком настиле, а под ним – вода. Потом сильным степным ветром куски такого ложного берега отрывает и носит по озеру.

Острова эти почему-то называют здесь лабазами, и под ними самая рыба, но охотиться там не дай Господь: поднырнешь под него, а там темь, ориентировку потеряешь, куда выбираться – неведомо, а воздуху в легких всего минуты на две, на три от силы, и вполне можешь остаться под лабазом на всю жизнь. Это надо большим отчаюгой быть, чтоб так рисковать, и легкие иметь литров на шесть-семь. Такие орлы есть, но мне до них, как до луны. Я только под небольшие лабазы подныривал, и то бесславно. Рыбы там действительно до чертовой матери, так и прыскает в разные стороны во тьму, а ты только ошалело оглядываешься – уж больно обстановка страшненькая, и мандраж колотит.


Да, так вот носит, носит эти острова по озеру, потом их придавливает большим снегом, и они опускаются по весне под воду. И столько их здесь, на Султанколе, потонуло, что из них образовалось ложное дно, но не сплошное, а с дырами, через которые можно нырнуть ко дну настоящему. Я как-то нырнул в такую яму, повисел немного вниз башкой, потом быстренько-быстренько, на грани паники, перевернулся и пошел колом вверх – до того там темно, холодно и душе муторно. Словно сунул голову в какой-то дурацкий фантастический фильм про безнадежно заблудший космический корабль, а за углом – покрытые слизью чудища c жуткими щупальцами. Так и лезут тебе в подкорку.


Из-за этого второго дна и лабазов рыбы в озере – чертова гибель, ни сетью ее не взять, ни удочкой, только вот подводной охотой. Сазан есть, линь есть, окуньки весьма приличные, мелочь всякая, но я больше насчет щуки спец. Какая-то у меня ненависть мирного в основном существа к этой беспардонной убийце…


Я навалился животом на закраину, пыхтя, выкарабкался, и сначала на четвереньках, а потом в полный рост, как подобает белому человеку, пошел к берегу по колеблющейся кочковатой поверхности вроде природного плота. Сел на колючий, пыльный бугорок. Гидрокостюм решил не снимать, не хватало еще с ним возиться. Августовское солнышко палило во всю, небось, и так прогреет. Озеро хоть и мелкое из-за второго дна и прогревается хорошо, но еще рано, часов десять, и за часок я уже успел продрогнуть – в воде все же свежо. А тут и солнце, и ветерок теплый. Благодать.


Я оглянулся окрест, но ничего нового не увидел. Все та же убогая башкирская степь, трава коротенькая, редкая и вся выжженная, невысокие рыжие холмы катят вдаль – и боле ничего. То ли дело под водой. Там каждая камышинка несчастная оденется серебряными пузырьками воздуха и стоит, как царевна, всякие водоросли разными цветами игры играют, рыбка вдруг бочком блеснет, солнечные лучи сквозь чистую водичку просвечивают, переливаются – ну чистый парадиз.


НА СУЛТАН-ОЗЕРЕ я второй раз. В первый выезд мы с Сашкой Турьевым долго рыскали на мотоциклах по степи, еле нашли озерцо, а вчера прикатили на «москвиче» Николая, Сашкиного коллеги по горному институту, да еще Майка, Сашкина жена молодая, за нами увязалась, трандычиха чертова, прости меня Господи.


По-моему, у нее не все с черепушкой в порядке, сдвиг по фазе на половой почве. Все время впечатление, что ее какая-то лихорадка бьет, глаза блестят, жесты дерганые, трещит без умолку, и придвигается она ближе всякой моей возможности. Деваха-то молодая, здоровая, жаром так и пышет и все норовит грудью об тебя потереться, лахудра чертова. И куда только Сашка смотрит. А может, он и сам бы рад на кого-нибудь стрелки перевести, отдохнуть на время? И на хрена мне эти загдаки. У самого полный ералаш в этом деле, да и рыбку пострелять хочется без помех и задних мыслей, как положено серьезному, страстному охотнику.


Из-за этой Майки и непруха сегодняшняя. Определенно. Вчера вот приехали на озеро под вечер, пока палатку ставили, то, се, уже стемнело, а ребята нацелились на ночную охоту с фарой – говорят, жутко добычливая охота, рыба на свет сама прет, и такая рыба, какую днем ни за что не увидишь. Я эти браконьерские штучки терпеть не могу. Это все равно, что сетью шуровать. То ли дело почестный бой: ныряй, и кому как повезет, то ли тебе, то ли рыбе.

В общем, надули они лодку, уложили аккумулятор, фару и прочее и поплыли, а я остался на берегу с этой бешеной бабой.


Палатку мы поставили неудачно, на низком месте, и с темнотой из травы и камыша поднялись какие-то неисчислимые мириады, абсолютные тучи крупного озерного комарья. Искусанные в кровь, мы скоренько забились в палатку, и тут началось. Я улегся на бок, и она тотчас по все длине подкатила, навалилась телесами – давай, мол, я тебя погрею. Я перевернулся на спину – и лучше б я этого не делал, ручки у нее горячие, шаловливые, и мурлычет чего-то в ухо как мартовская кошка, а у меня и сил нет буркнуть ей – отвали, мол. И не поймешь, то ли это от врожденной деликатности, то ли от жара в чреслах. Не статуя ж, в самом деле. Нормальный ходок; правда, с заморочками.


Однако чистоплюйство пересилило. Выскочил я из палатки на потеху комарам, быстренько разделся и полез в воду, благо водичка теплая, вечерняя, теплее воздуха. Отплыл, лег на спину, а наверху звездочки подмигивают – что, орел, влип? Я так и проплавал где-то с час, остыл и поуспокоился, а то злость чуть не задавила. Ну честно, я сам обожаю эти игры, но насчет замужних какое-то табу в меня вмонтировано. Была б Майка свободна, так милости просим, хоть и мало в ней милоты, что по мне пуще красоты. Так только, в порядке искусства ради искусства, отчего ж нет, по молодости лет. А при живом муже, товарище по охоте – это уже Декамерон какой-то и перверсия. Ни к чему, хоть вы меня лицемером обложите, хоть как.


Я услышал, как ребята подгребают на лодочке, и тоже полез из воды. Фигня у них получилась с этой суперохотой. То фара гасла, то вода в маску заливала, то гарпун в камышах застревал. Вернулись они не так чтоб пустые, однако всего с парой линей. Лини, правда, внушали всяческое уважение. Крупные лини, ничего не скажешь.


Мы поужинали в палатке, пропустили по стопке, потом по второй, потом я залез в машину спать, а они там долго еще возились и слышались майкины визги, но меня это уже не касалось.


ЧЕСТНО ГОВОРЯ, у меня по этой части своих забот полно. Сон не шел, я вертелся на разложенном сиденье, и как-то нечувствительно, само собой, выплыло: хорошо, есл б Кот тут был, вместо этой шалавы. Кот, конечно, кличка такая, неизвестно как возникла, а звали ее Оленька, хоть кличка в мужском роде. Недалеко от нас жила; я ее английскому обучал. Лет шестнадцати, наверно. Может, около семнадцати, не считал. Она подружилась с моей младшей сестренкой и часто болталась у нас просто так. Мы иногда в бадминтон играли втроем, смеялись как ребятишки в цирке, до упаду, до икоты, а чему, убей не помню. На Урал ходили купаться, раков ловить, на лодке кататься. Мало-помалу, незаметно, стали мы неразлучны: я в лес на лыжах, и Кот туда же, скользит передо мной меж деревьев; я в бассейн, и там кошачья фигурка бултыхается. Фигурка – совсем не Голливуд, крепенький, плотненький такой биточек, местами недоразвитый, а вот поди же.


Пела она чудно, голосок маленький, но на изумление точный: абсолютный слух. Where do I begin To tell the story of how great a love can be... Моднючая была мелодия из Love Story. Помню, книжка и запись тогда почти одновременно до меня дошли. Мы иногда танцевали под приторную эту песенку, и малышка подпевала магнитофону. Медленно, медленно танцевали и очень близко, макушка ее мне ровно под подбородок, и вся живость ее куда-то девалась, да и я двигался очень осторожно и только музыкально подмурлыкивал.


Однажды на рыбалку ездили вчетвером – был еще сестренкин молодой человек, на машине его отца и ездили. На обратном пути песни горланили часа три, я давил импровиз в духе вокального джаза, работал за кларнет, контабас и корнет-а-пистон. Море веселья.


А в этот раз ну не мог я ее взять с собой. Кот ужасно расстроился, всплакнул и дерзил даже потихоньку, так что я с ней холодно поговорил. Она совсем разобиделась и так смешно терла кулаком глаз и распустила рот, что у меня сердце, можно сказать, кровью окатилось. Ужасно милая малышка. Рожица такая треугольная, и когда ее чем-то вкусным кормишь, точь-в-точь по-кошачьи облизывается. Потому, наверно, и Кот. Одно удовольствие кормить ее вкусненьким.


Я протяжно, по-собачьи вздохнул. Бывает же такая милота. Уж из нее точно такой вот Майки не получится. А впрочем, один Бог ведает. Может, и Майка была когда-то заинька, а с чего ее повело, того и Фрейд, небось, не растолкует. И хрен с ней, с Майкой, а вот что у нас с Котом будет, и как будет, и будет ли – вот ребус. Я ж на пятнадцать лет старше и должен немного шурупить, прикинуть, как и что. Обидеть Кота никак нельзя, лучше все это хозяйство себе пообрывать – только вдруг Кот спит и видит это самое... обиду? Очень даже похоже, но где уверенность? Себя я знал досконально, сукина сына, а Котика недостаточно. По верхушкам, можно сказать.


Так я вертелся на подушках, пока совсем не затосковал. Видно, сошлись звезды и планеты на прямой, или как там у них полагается, апогеи-перигеи замкнулись на меня, и прокатилась двойная волна предчувствия. Как все будет сначала хорошо и звездно, полный сундук счастья, а потом хуже, хуже, смолкнет смех, зазияет молчание, и в конце накатит печаль финальной безнадеги. Хорошо еще, если без шума и крика.


Звезды, конечно, ни при чем. Какие к чертям мистерии, тут все на поверхности лежит. Взять хотя бы общество, например в лице нашей мамочки. Мумуля за такое может и по шее съездить, за ней не заржавеет. Попробуй расскажи ей про Песнь песней, и что Суламифи было тринадцать, а Соломону вообще сорок, освежите меня яблоками, подкрепите меня вином, ибо я изнемогаю от любви... Или про Конфуция. Конфуциной маме было семнадцать, а папе семьдесят один, легко запомнить – цифры-перевертыши. Я тогда читал сэра Фрэнсиса Гальтона про гений и наследственность, и там масса еще таких примеров – оказывается, гении и таланты все больше от таких неравных браков рождаются.


Ах, Господи, ну при чем тут Гальтон, при чем тут гении. Дураку ясно, до чего мы разные, и я не Мастер, и она не Маргарита, и с годами все это будет раздуваться, и ничего хорошего в далеком тумане не светит, а будет нехорошо.

А с другого боку, к чему эти жалкие слова, когда такая участь накатывает. Планида. Тут и дергаться бесполезно. Не жить же, в самом деле, с этим немолчным воплем под черепушкой – вот бы, вот бы, вот бы...


Постепенно мыслишки как-то зациклились, начали повторяться, и под утро я заснул. Проснулся, когда солнце уже припекало металл. В машине было душно, остро воняло испаряющимся бензином, а я – как вареный. Главное, не чувствовал того куража перед охотой, без которого она не охота, а мука. С таким настроем не стоит и в воду лезть. А я вот полез – и имею то, что имею. Лабуда это, а не охота.


Я ТЯЖКО ВЗДОХНУЛ, скрипя гидрокосюмом. Совсем меня разморило; вода, скопившаяся под резиной, нагрелась до того, что само тело, казалось, разжижилось. Я тихонько повалился на спину, прикрыл глаза лопушком и задремал.


Во сне то ли пригрезилась, то ли припомнилась Майка и горячие ее телеса. Доменная печь, а не девка. Как давеча наяву, во сне я от нее тоже убегал, хотя не очень ясно было, что это именно она; мог быть кто-то другой, то бишь другая. Убежать почему-то не очень получалось, все больше спотыкался, падал и дергался, а когда упал окончательно и надо мной нависло нечто мохнатое, тут я и проснулся с колотящимся сердцем.


Оказалось, что резина и вода под нею разогрелись уже до невозможности, чуть не до кипения. Так недолго и до теплового удара домечтаться. Я поднял голову, сплюнул вбок горячую, тягучую слюну и прислушался.


Издалека, от противоположного берега, через мерцающее пространство долетел такой звук, словно кто-то шлепнул длинным шестом по камышам на береговой закраине. Так оно и было: Николай время от времени лупил жердью по трясине, выгонял рыбу, а Сашка плыл вдоль берега и постреливал. Небось, порядком уже набили, а я все пустой, дурью тут маюсь. Черная змейка зависти противно зашевелилась. Я вздохнул, встал и пошлепал к воде.


Аккуратно, стараясь не шуметь, я сполз с закраины в воду, поплевал в маску, приладил, опустил голову в свежую, светлую водичку, и отчего-то мне сразу стало легко, хорошо и весело. Ну и хрен с ним, что щука не идет в руки. На красоту подводную полюбуюсь, и то чудно.


А только получилось так, что щуку я подстрелил почти сразу; она чуть выдвинулась из камышей и подставила бок, а я даже руку с ружьем не стал вытягивать, стрелял если не с бедра, то где-то от груди. Щучина метнулась, но бесполезно, шестидесятисантиметровый гарпун с одинарным наконечником прошил ее насквозь и улетел на всю длину гарпун-линя. Перед охотой я накачал свое короткое, толстое пневматическое ружьишко как следует, килограмм на пятьдесят усилия, и уж если попадал, то дергаться рыбке было бесполезно. Я насадил щуку на кукан и поплыл дальше.


И тут словно что-то где-то прорвало. То ли вода нагрелась, и щука стала смурнее, то ли я к рыбке приноровился, но за следующий час или около того я нацепил на пояс еще четыре штуки. Вспомнил, что щука – рыба территориальная, и если промахивался, то отплывал в сторонку, отдыхал, опустив голову и распластавшись на воде, а потом обыскивал те же камыши, где промазал. Одну метровую щучину загарпунил только с третьего раза. В азарт вошел страшенный, все руки о щучьи зубы и жабры в кровь исколол, но то были пустяки. Дальше приключилось совсем дрянь-дело.


А было так. Я насадил последнюю из загарпуненных рыбин на кукан, хотел зарядить ружье и тут обнаружил, что заряжалка – такая стальная изогнутая полоска навроде половинки кастета с углублением для наконечника на внутренней стороне, болтавшаяся у правого запястья – исчезла. Осталось только кольцо из лески, на котором она висела. Я чуть не задохнулся от злости, только бульки по воде пошли. Видно, уж если непруха, так непруха. Принялся искать заряжалку, но куда там. Я ж перед выстрелом заплывал в камыш, а там можно танк уронить и потерять бесследно.


Я выбрался на берег, посидел, подумал – а не пойти ли к машине; немного рыбки я все ж настрелял. Но пойти оказалось совершенно невозможно. Щуки дергались на поясе, красавицы одна к одной, все под метр длиной, как их кто мерял для моего удобства – а в озере сколько еще осталось! Тысячи. Меня тянуло в воду до сердцебиения, до дрожи в конечностях. Таких горячих надо, наверно, кастрировать, или еще как. Для их же пользы.


Я помыкался по берегу, нашел толстенькую деревяшку в ладонь величиной, с сучком посредине. Если этим сучком упирать в наконечник, то можно загнать гарпун в ствол до щелчка, хоть и накачано было ружье мощно, я про это уже сказал. Попробовал – получилось. Ошалев от радости, я снова полез под воду. Деревяшку засунул за тугой пояс, черт бы ее побрал.


В тот день дьявол, видно, точно знал, чего он хочет. Я проплыл еще метров сто, все так же крадучись по мелководью вдоль кромки камыша, и тут Сатана разыграл для меня целую сцену: здоровенная щучина метнулась из камыша на чистое, где беспечно проплывал порядочных размеров линь, и цапнула его, дурака жирного, мертвой хваткой. Я замер, потом еле-еле, не шлепая ластами, а лишь подтягиваясь левой рукой то за камышины, то за стебли кувшинок, двинул вперед и немного в обход, чтобы зайти со стороны камышевой заросли. Щука все стояла на том же месте, меланхолично заглатывая линя с головы, и так была этим делом увлечена, что подпустила на дальнюю, но вполне приличную дистанцию.


Я весь застыл, надолго задержал дыхание, поймал щуку стволом, как охотники говорят, то-есть прицелился вдоль ствола без мушки, и аккуратно нажал на спуск. На этот раз гарпун не пронизал тушку, а застрял в ней, но флажок наконечника, видно, раскрылся, и как озерная бандитка ни кувыркалась, я ее подтянул вместе с линем, торчащим из пасти, пропустил металлический поводок кукана сквозь жабры, и готово дело. Линя вынимать не стал, бесполезное это занятие. Щучьи зубы – как кривые толстые иглы, и все загнуты внутрь, так что дорога у ее добычи одна – щуке в брюхо. Ничего, на берегу разберемся.


Я собрал гарпун-линь, намотал его на защелки на стволе, вставил тупой конец гарпуна в дуло, упер рукоятку себе в живот, как и всегда делал, достал свою импровизированную заряжалку, приставил ее к жалу наконечника и мощным движением, преодолевая пятидесятикилограммовое сопротивление, погнал гарпун в ствол. Когда гарпун доходит до места, раздается такой сухой щелчок – это защелкивается спусковой механизм. Только в этот раз никакого щелчка я не услышал, а услышал металлическое чирканье, как при обычном выстреле, и следующее, что я увидел – гарпун улетел на всю длину гарпун-линя и воткнулся в дно, а от него тянется этот самый гарпун-линь, проходит сквозь мою ладонь и далее туда, где он привязан, как ему и положено, к специальной скобе на конце ствола.


Глаза отказывались верить, но все было именно так: я не попал наконечником в сучок, деревяшка от напора раскололась у меня в руке, распалась надвое, и получился самострел. Удар был такой мощный, что я даже не почувствовал особо, как стальной гарпун боле полуметра длиной и двенадцати миллиметров толщиной пробил руку и продернул сквозь нее метра четыре гарпун-линя, сплетенного из трех жилок в миллиметр толщиной каждая. Короче, рука моя оказалась нанизанной на гарпун-линь, как до того на нее нанизывались щуки. Может, в этом и была какая-то справедливость, не знаю, я тогда об этом не думал, а только тупо смотрел и не мог поверить тому, что вижу.

Из ранок с обеих сторон руки, ближе к основанию пальцев, сочилась кровь. Крови было немного, и она сразу растворялась в прозрачной, пронизанной солнечным светом воде. Вы будете дико смеяться, но первое, что я сделал, глядя на свою пронизанную тройной леской руку – я слегка сжал и разжал ее, потому что первой моей мыслью было: а смогу ли я теперь печатать на машинке? Рука сжималась и разжималась, пальцы поодиночке тоже шевелились, так что скорее всего с письмом и печатаньем все будет в порядке.


Не могу сказать, что я тут сразу успокоился – просто потому, что я и без того был спокоен нездоровым, стрессовым, заторможенным спокойствием. Я знал это свойство у себя, как знал его у отца и деда: в критические моменты – скажем, в бешеной драке – в дело вступает какое-то особое, совершенно непохожее на наше обыденное вяловатое «я» – хладнокровное, расчетливое, мгновенно соображающее. Без него – погибель.


Первое, что я сообразил: надо обрезать леску. Но обрезать было нечем, ножа я не взял, олух царя небесного. Я даже не стал материть себя за такое раздолбайство, а аккуратно подтянул к себе левой рукой гарпун за леску, собрал гарпун-линь, чтоб ни за что не зацепиться, взял гарпун и ружье в левую руку, пробитую правую прижал к груди и поплыл к берегу, шумно работая ластами.


Я ВОВРЕМЯ ВСПОМНИЛ, причем совершенно отчетливо, что недалеко от того места, где все это безобразие произошло, к озеру недавно подкатила еще одна машина, тоже «москвич», но не наш – какой-то посторонний рыбачок. И я поплыл к той точке. Поднял голову, смотрю – и точно, машина стоит близко к берегу, а около нее возится этот новенький.

Я подплыл к закраине, попробовал было вылезти на нее, но с одной рукой это было невозможно, пришлось бы опереться обеими, но так в ранку могло набиться грязи. Да и фальш-берег мог обломиться, или я мог дернуть руку и всю ее разворотить к чертовой матери этой своей жесткой тройной леской. Я положил локти на закраину и, стараясь кричать внятно, но не слишком громко, чтобы не переполошить мужика, попросил:


--Эй, друг! Поди сюда, пожалуйста. И нож захвати, я поранился.


Как я ни старался говорить поспокойнее, мужичонка переполошился вдрызг, подбежал – глаза вразлет, морда белая, руки трясутся, словно он всю ночь пил. С ним все ясно: боится крови до обморока, есть такие чудаки.


Главное, соображалка у него отказала. Я ему показал, где резать линь – с внутренней стороны ладони, поближе к ране, а он отхватил черт-те где, поближе к себе, подальше от меня, у самого гарпуна, и мне пришлось протянуть сквозь рану чуть ли не три метра грязной лески, чтобы освободиться. Я матюкнулся, но он как стоял, раззявив хлебало, так и застыл. Хорошо, хоть выбраться помог. Пошли к машине.


--Йод есть? – спрашиваю.


--Есть, есть, -- заторопился он. Вытащил аптечку, уронил, ухватил какой-то пузырек, сует мне. Я смотрю: капли Зеленина. Тут я стал немного заводиться, притрамбовал его матерком – разуй глаза, мол, тундра серая, в три гроба маму с присвистом. Он немного пришел в себя при звуке знакомых оборотов речи, нашел-таки йод, судя по цвету – древний, полувысохший и концентрации неимоверной.


Мужичок оказался все же неплохой, отвез меня на своем драндулете к нашей стоянке, а то бы мне километра полтора телепаться по жаре без обуви.


МАЙКА, ЕСТЕСТВЕННО, учинила истерику всласть, вопила хрен его знает что, просто ушат ненависти на меня вылила. У нее как-то так выходило, что мы все это нарочно устроили, чтобы ее извести: «И зачем я только поехала, то комары жрут, теперь вот кровь, скопище идиотов...» Ну и т.д. Вникать в этот бред было невозможно, и убежать некуда.


Хорошо хоть ребята скоро вернулись с порядочным уловом. Я попросил их стащить с меня гидрокостюм – эта сволочь до того присасывается к телу, что целая бригада нужна, чтоб его стянуть – кое-как вытерся, оделся по минимуму, и мы поехали с Колей искать ближайшее башкирское село и врача в нем.


После часу скитаний село мы таки нашли, но оно как вымерло – пыльное, пустынное, нигде ни тенечка, ни шевеления. Сахара, а не село. Мотаясь от одного покосившегося забора к другому по жаре, посреди всяческого навоза и мух, нашли хибару фельдшера; врача в том селе никогда не было и вряд ли когда будет. Фельдшер, молодой и не слишком трезвый башкир, посмотрел на мою дырку в руке – внушительную, на манер христовых стигмат – довольно равнодушно. Видно, и не такого насмотрелся. Я так понял, травматизм в нашем пьяном сельском хозяйстве временами фронтовой или около того. Парень еще плеснул йода, замотал руку не шибко чистым бинтом своими не шибко чистыми руками, впорол мне под лопатку противостолбнячной сыворотки и с тем отпустил нас с миром. Все обойдется, говорит. Иншалла, так сказать.


Покатили назад к озеру. Руку к тому времени уже жгло и дергало вовсю, не знал, куда и девать, как ее пристроить. Всегда ведь надеешься, что стоит найти какое-то единственное положение, и боль уйдет. А вот фигу тебе. Мне казалось, что боль и жжение больше всего от старого йода. Во всяком случае, с повязкой мне стало много хуже, пекло невыносимо, но и содрать ее я не осмелился. Осталось сцепить зубы и терпеть. Слава Богу, у меня в этом деле солидная практика: всякие приключения бывали, и все больше с переломами, вывихами, а также ножевыми, огнестрельными и ушибленными ранами – есть такой медицинский термин. Я добавил его к своему словарному запасу после недоразумения с одной сосной, когда катался на горных лыжах. В общем, было что вспомнить, чем поддержать дух. Вот если б еще жгло чуть поменьше...


Самое паршивое – испохабил я ребятам охоту. Ведь мы на две ночи собирались, и теперь Саня заговорил даже – может, потерпишь, а завтра поедем. Очень ему хотелось все же наладить ночную стрельбу. Но тут Майка, к тайной радости моей, совсем взбеленилась, подняла дикий хай, и Сашка буркнул: ладно, мол, не сепети, сейчас соберемся и поедем. Все равно ничего хорошего больше не светит.


Ехали уже по темноте, по раздолбанной проселочной дороге; нас совсем уболтало, пока добрались до асфальта. Я все баюкал свою руку, держа ее на весу и оберегая от толчков. Было не до разговоров, даже Майка молчала мрачнее тучи.


УЖЕ В ГОРОДЕ Николай спросил, куда меня везти, и я сказал – к старшей сестре. Она у меня врач и персональный ангел-хранитель, несчетно раз из всяких передряг вызволяла. Дама она довольно характерная и властная, но тут я заметил, что и она сбледнула с лица, когда мы ввалились. Я понял: она вспомнила то же самое, что и я – как отца тоже как-то привезли с охоты с простреленной рукой, только у него все было похуже. Лучший товарищ нечаянно всадил ему заряд утиной дроби в руку у локтя почти в упор, и это было очень удачно: отец как раз в этот момент застегивал верхнюю пуговицу на телогрейке, и получилось, что он прикрыл рукой сердце. Бывают же такие везучие семейки.


Люсичка хоть и побледнела, но у нее тоже есть свое запасное, специальное «я» для критических случаев. Моментально разрезала и сдернула с меня эту паскудную повязку, развела марганцовку. Я опустил в таз руку, и сразу полегчало. Может, перестал жечь тот жуткий йод, а может, это было просто нервное – я знал, что я уже в хороших, «своих» руках, и надо только делать, что велят.


Люся помяла руку.


-- Скажи себе спасибо, что ты такой мазила – не попал в артериальное полукружие. Попал бы – так бы там и истек. – Это у нее такое медицинское чувство юмора.


Потом она намазала руку какой-то вонючей дрянью, перевязала и погнала меня в травмопункт – делать еще одну прививку от столбняка.

-- Знаю я эти фельдшерские пункты. У него, небось, сыворотка год назад разложилась.


Я послушно потелепался в травмопункт и выдержал еще одну полуведерную инъекцию.


Когда вернулся, там уже была младшенькая сестренка и Кот, обе с заплаканными физиономиями. Видно, Люсичка по телефону им все изложила. Кот хотел что-то сказать, но только всхлипнул и шмыгнул в пустую комнату. Я стоял посреди прихожей, как дурак. Люся – сердце у нее все же девяносто девятой пробы – толкнула меня кулаком в бок.


-- Поди, успокой ребенка, скотина ты бессердечная.


Я пошел. Котик стоял спиной ко мне и искал сухое место на крошечном носовом платке. Я неловко постоял. Она снова сдавленно всхлипнула, и я забормотал:


-- Ну Кот, ну перестань. Ну ничего ж не случилось. Ерунда, царапина. It’s only a flesh wound, guys. – Когда кто-то ушибался, мы так шутили, как в американских романах про войну: мол, спокойно, друзья, кость не задета.


Она повернулась, и лицо у нее было совершенно несчастное и совершенно детское, лет на пять. Еще всхлип, долгий и судорожный.


-- Да-а, a flesh wou-wound… А Людмила Николаевна сказала, еще б немного, и перебили бы артерию...


-- Ну не перебил же... Смотри, веселая и целая рука. – Я протянул вонючую перевязанную руку, а она вдруг вцепилась в нее обеими своими и прижала к себе. Было больно, но хотелось, чтоб было больнее. На руку упала пара горячих слезинок, и я ни к селу, ни к городу вспомнил Марию Магдалину. Только та вроде ноги окропляла.


-- Ну все, все, Кот. Улыбочку. Say cheese.


Я поднял ее лицо за подбородок и виновато заглянул в глаза. Лицо было все, абсолютно все залито слезами и прочими такими субстанциями. Я неловко вытащил левой рукой свой платок и вытер ей нос, заодно слегка крутнул его. Лицо ее все сразу вспыхнуло улыбкой сквозь слезы, и рожица получилась до того милая, что я не удержался и наклонился к ней – хотел слегка поцеловать.


Ха. Откуда ж мне было знать, что это невозможная вещь – поцеловать Кота именно слегка.

Хотя мог бы и догадаться. Не маленький.