Константин Янковский рассказы.
Бобры сибирские
Мы остались вдвоем Эхо многоголосо повторило прощальный салют. Отвозчик-охотник, ведя за повод двух лошадей, оглянулся, махнул рукой и скрылся за деревьями.
Раннее осеннее утро. Туман, плотный и белый, как вата, цепляется за прибрежные кусты. Кажется, из снежных сугробов поднимаются ветки с еще изумрудно-зелеными листьями. Белые косматые волны тумана над таежной речкой перекатываются и шевелятся, словно живые.
Всходит солнце. Вот вершины сосен заречного бора вспыхнули розоватым светом. И будто только этого сигнала ждали пернатые обитатели тайги. Раздался переливчатый свист рябчика, протяжно прокричала желна, резко, отрывисто ответил ей пестрый дятел, взлетев на сухостойную сосну. Из далекого болота донесся осенний грустный стон журавлей. Со свистом пролетел табунок уток. Маленькие кулички, мелодично перекликаясь, принялись озабоченно сновать над рекой.
Всплеснулась большая рыба. Лада, крупная лайка, моя неизменная спутница по тайге, насторожилась, повернула свою красивую голову, но не в ту сторону, откуда послышался всплеск. Что-то другое привлекло ее внимание. И когда она скрылась в приречной тайге, я принялся за работу — подготовку к многодневному проплыву по малоизведанной таежной речке.
Первое дело — ремонт лодки. Будь это близ населенного пункта, ремонт не представил бы особой трудности, но здесь, в тайге, дело было более сложным.
Чтобы приготовить по эвенкийскому способу водоупорную замазку, надо было набрать лиственничной смолы. Взяв топор и ружье, направился в глубь тайги в поисках деревьев со смолистыми наплывами. Проходя мимо березы, снял большой кусок бересты, сделал короб — «чуман» — и в него стал собирать твердые кусочки смолы. За этим занятием и нашла меня Лада.
Лодку ремонтировали почти до самого вечера. Успел еще заготовить бересты и волокна «саргу» из корешков кедра (для сшивки «чумашков» — непромокаемых коробок, в которые будут уложены продукты и снаряжение). А вечером решил порыбачить. Черви были предусмотрительно привезены с собой. Наученный горьким опытом, я знал, как трудно бывает порой найти в тайге эту простейшую приманку. Поймав несколько сороженок и ельцов, расставил жерлицы. Не прошло и получаса, как щуки и крупные окуни пополнили мои запасы продовольствия. Пойманной рыбы было вполне достаточно на первое время, и я со вздохом сожаления прекратил рыбалку.
Я принялся готовить ужин: варить в большом котле уху, и опять по-эвенкийски. Рыбы полный котел, а воды столько, сколько вошло ее между кусками. При таком приготовлении ухи получается не так-то много, но зато какого она вкуса! На второе — жареная рыба, на третье — таежный чай из брусники.
Оставшуюся рыбу слегка подсолил. Тут пригодился чуман, освободившийся из-под комочков смолы. Завтра, на ночевке, рыба будет коптиться в примитивной коптилке.
Надвигалась темная осенняя ночь. Смолкли голоса дневных птиц. Изредка, как в полусне, просвистит куличок, и опять тишина, нарушаемая только всплесками рыбы.
Я знаю, что таежная тишина обманчива. Тайга живет напряженной ночной жизнью. Знает это и Лада. Она изредка поднимает голову, прислушивается и взглядывает на меня своими темными глазами, в которых играет отсвет огня.
Костер догорает. Становится прохладно. Но у меня с собой «дом» — небольшая палатка. В ней уже постелены мягкие перинки из душистых веток пихты. Завтра рано утром в дорогу. Надо отдохнуть.
Спать, правда, не хочется. Вспоминается первое знакомство с этой речкой.
...Под крылом самолета тайга. Необозримый океан зелени. Вот уже более двух часов летим мы над ним. Летчик-наблюдатель Лида Римлина зорко оглядывает зеленое богатство. Она не пропустит ни малейшего дымка, ни малейшего признака лесного пожара. Уверенно ведет легкую машину пилот Виктор Лохов. Скоро мы должны выйти к глубинной таежной речке Амут-берея. А пока, вооружившись карандашом, я коротаю время, внося на планшет поправки в типологию лесных массивов.
Ровно ревет мотор. Мы не разговариваем в полете, не отвлекаем друг друга от работы. Только изредка перекидываемся короткими фразами.
Амут-берея — по эвенкийски озеро-речка. Я знаю ее только по карте. Но именно название увлекло меня в этот маршрут. Может быть, эта речка как раз то, что нужно для осуществления интереснейшего и полезнейшего дела — реакклиматизации речных бобров.
Несколько столетий тому назад бобры были обычны в таежных просторах Иркутской области. Но бездушная, хищническая охота привела к почти полному их истреблению. Мало где в Сибири сохранились разрозненные очажки зверьков.
Моего плеча коснулась рука Лиды. Я кивнул. Мы подходили к Амут-берея. Сделав разворот, направились к устью речки, чтобы потом просмотреть ее на всем протяжении.
Не отрываясь, гляжу на извивающуюся голубую ленточку, которая временами скрывается среди густой зелени. И медленно угасает радость встречи с этой таежной красавицей. Угасает надежда на пригодность ее для жизни бобров. Вот и устье. Опять разворот, - и мы несемся вперёд, теперь к истоку. Сверяюсь с планшетом. Несомненно, это Амут.
Речка круто повернула вправо, образуя многокилометровую излучину. Полуобернувшись, пилот кричит: — Пойдем над речкой или срежем?
— Над речкой, над речкой, — кричу в ответ.
И опять под нами обычная таежная речка, а не речка-озеро, которую ждали мы по названию и которая так нужна для искусственного расселения бобров. Лида сокрушенно качает головой.
Но что это впереди? Как маленькое зеркальце, сверкнуло озерко! А дальше еще и еще блещут озеринки? Узкое русло речки, временами расширяясь, образует небольшие бочажки, и от этого речка стала похожа на нитку голубых сверкающих бус. Мотор сбавил обороты. Я вижу улыбающееся лицо Виктора и слышу:
— А вы правильно разгадали название. Чудесная речка, и ваши бобры будут довольны. Радостно киваю головой и не могу оторвать глаз от действительно чудной, редкой картины.
Лида схватывает мою руку и крепко жмет. Хорошие мои товарищи! Они вместе со мной переживают успех воздушной разведки.
Прошу подняться выше. Предстоит большая работа: картирование этого - участка речки, нанесение бочагов-озеринок, определение расстояний между ними и описание прибрежной растительности.
Вновь заревел мотор. Лида склонилась над планшетом и карандашом делает какие-то отметки. Я знаю, она помогает мне.
Через несколько дней я приду к этой речке пешком вместе с наземной партией. Сделаем с товарищем лодку, выдолбив ее из осины, и поплывем по речке-озеру, проводя детальное обследование. Только после этого можно будет сказать окончательно, годятся ли эти места для расселения бобров и организации бобрового заказника...
Все это позади. Позади и наземные разведки с неизбежными таежными происшествиями и трудностями, которые безропотно делили со мной товарищи. Сперва охотник Семен Петрович Рукосуев, человек громадной физической силы, спокойствия и выносливости, а потом охотовед - из Москвы Василий Андреевич Косарев, настойчивый, трудолюбивый, с исключительной выдержкой.
С помощью этих верных друзей были выявлены лучшие участки для жизни бобров, подготовлены искусственные норы, прочищены подъездные пути к местам выпуска зверьков и наконец — большая экспедиция по выпуску бобров, привезенных из Воронежского заповедника бобров, которым выпала судьба быть одними из первых переселенцев в Восточную Сибирь.
Позади и ошибка зверьков-новоселов, ошибка, которая могла стать роковой: не привыкшие к долгим сибирским холодам, они заготовили на первую зимовку мало корма. К счастью, придя зимой проведать новоселов, я восполнил этот «недосмотр».
По глубокому снегу пришлось проложить на лыжах многокилометровый путь, а потом изо дня в день рубить и носить к жилищам бобров осиновые чураки и ветки. Ушел лишь тогда, когда запас для своих питомцев вполне достаточное количество деревянного корма. Все это осталось позади. Наступила вторая осень жизни бобров на речке Амут. И вот я снова еду их навестить.
Много вопросов ждут ответа: как прожили зверьки длинную сибирскую зиму? Как освоились в новых условиях? Как сохранились сами и как сберегли - своих детенышей?
По следам
...Холодное осеннее утро. Когда туман разорваннами лохматыми клочьями поднялся к далекому небу, Лада привычно заняла свое место в лодке. Сопровождаемые тревожными пересвистами куличков, тронулись мы в путь. То там, то здесь слышались всплески крупных щук. Проплывали мимо заросшие берега...
Восемнадцать дней добирались до цели. И вот появились первые признаки жизнедеятельности бобров. Чем дальше, тем больше. Вылазы, по которым зверьки взбираются на берег. Лежбища в прибрежных зарослях, устроенные на обрывистом берегу, — чтобы в случае опасности можно было быстро спрыгнуть в воду. Тропы, начинающиеся от пологого берега речки и идущие вглубь, но не более как на 30—35 метров. По этим тропам бобры ходят лакомиться травой. Нередко густые заросли смыкаются над тропой и образуют темный зеленый туннель, хорошо защищающий зверьков от глаз крупных пернатых хищников. На илистом берегу речки часто встречаются расплывчатые следы. Их можно было бы спутать со следами диких гусей (задние лапы бобра оставляют такой отпечаток), если бы не широкая полоса, тянущаяся по следам, — полоса, продавленная тяжелым, мясистым хвостом. Хвост бобра — не просто хвост. Это и руль глубины, это и оружие для подачи сигнала (особо сильный удар по поверхности воды — сигнал об опасности), это и лопаточка-трамбовка, применяемая при рытье нор, каналов, устройстве плотин. Хвост — подпорка бобру, когда он сидит на задних лапах и, наконец, непромокаемая подстилка. Бобр любит сидеть, подложив под себя хвост. И много еще других малозаметных признаков говорило о том, что семья бобров где-то недалеко устраивает зимовку: роет нору и заготовляет корм.
Но где решили зверьки обосноваться на зиму на этот раз? Может быть, подыскали удобный, поросший осиной берег по руслу? А может быть, глухой приток привлек их внимание?
Продвигаясь на лодке все дальше и дальше, часто останавливаюсь и проверяю каждый ручеек. Много сделано напрасных заездов и заходов перед тем, как нашелся наконец долгожданный «бобровый залом».
Бобровый залом
Это не тот обычный залом из старых ветровальных деревьев, которые часто встречаются на таежных речках, а совершенно свежий, да притом исключительно из осин.
Район зимовки найден. И здесь уже во всей красе предстало передо мной бобровое хозяйство. Бобры «срубили» осины и приступили к заготовке корма на зиму. От деревьев они постепенно «отрубят» вершины и сучки. А особо понравившееся им «сладкое» дерево раскряжуют на отрезки и утащат, уплавят поближе, к норе, где сложат свои запасы в подводную кладовую. Когда наступят холода, когда лед и снег закроют речку, выйдя из норы по особому ходу-туннелю, ведущему в воду, будут приплывать бобры к кладовой, брать куски деревянного корма и с ним возвращаться в нору. Там, в отдельной от спальни пещерке, в «столовой», будут грызть мягкую древесину, а после выбросят остатки в речку.
То там, то здесь среди береговой зелени белеют маленькие палочки — ветки осинок, с которых острые резцы зверьков аккуратно сняли кору. На мягкой древесине остались следы резцов. По ширине этих следов не представляло трудности установить - возраст бобров, лакомившихся корой. То были молодые бобрята, родившиеся на этой сибирской речке!
Все говорило о том, что зверьки прочно обосновались на новых местах, но стали более осторожными и пугливыми, чем были на своей прежней родине, на речке Усманке. Там они привыкли к работникам заповедника, не остерегались человека, и наблюдать за ними было нетрудно. Здесь же, где человек бывает очень редко, они превратились в настоящих таежных, осторожных зверьков, и надо было предусмотреть все для того, чтобы не потревожить бобров в ответственный период их жизни, в то же самое время иметь возможность пронаблюдать за их деятельностью. Поэтому и вел я себя очень «вежливо».
С большим трудом преодолел бобровый залом, протискиваясь под нависшими деревьями, преграждавшими путь лодке, прижимаясь вплотную к крутому берегу, с которого свисали стволы осин «срубленные» зверьками.
Как было радостно, когда за заломом разглядел на берегу высокие пеньки, напоминавшие о зимних спасательных работах! Семья бобров перезимовала благополучно. Она не покинула прежнего места и вновь готовилась к зиме. Но теперь бобры не повторили ошибки первой осени. Об этом говорило большое количество «срубленных» осин. Об этом говорил и сам бобровый залом.
Неутомимые труженики
Глядишь на «срубленные» осины и поражаешься удивительной работе бобров, заготовляющих корм на зиму. Своими мощными, острыми резцами зверьки подгрызают, «рубят» стволы деревьев независимо от толщины. Осину диаметром в 20—25 сантиметров бобр перегрызает за 15—20 минут. Небольшие ветки толщиной 3—5 сантиметров, зверек перекусывает одним нажимом резцов.
Излюбленный зимний корм воронежских бобров — осина, тальник и корневища некоторых водяных растений. И бобры упорно придерживались участков, где есть этот привычный им корм. Но несомненно, скоро амутские бобры перейдут на березу, запасы которой в местах выпуска почти неиссякаемы.
На своей родине, в Воронежском заповеднике, бобры жили в хатках, в норах, рыли каналы и строили плотины. Здесь-же плотин и хаток им не нужно.
Они устраивают только норы, вход в которые делают обязательно под водой.
В одном месте заметил строительство канала. Прокопано было только два метра и еще в прошлом году. Канал, видимо, должен был закончиться у куртин осин, метрах в 80—100 от берега речки. Он должен был послужить зверькам для сплава обрубков деревьев. Ведь перетаскивать далеко тяжелые кряжики очень трудно. Но зверьки забросили строительство, канала. И понятно почему. Куртинка осин была зимой срублена мной во время работ по спасению бобров от голода, и деревья, разрубленные на кряжи, перетащены к самому берегу речки. К тому же место для строительства канала четвероногие землекопы выбрали не совсем удачно. Высокий берег, большие кочки, стволы северного дуба лиственницы — лежали поперек проложенной бобрами тропы, наполовину занесенные песком и илом. Бобры должны были потратить много времени и сил, прежде чем им удалось бы закончить канал.
Очень хотелось выйти на берег в районе зимовки бобров, детально осмотреть бобровую «лесосеку», сделать подробное описание и измерения, но не разрешил себе этого, отложив обследование до возвращения сюда, после того как закончу маршрут к истоку Амута. Присмотрел только на другом берегу удобное место для наблюдательного пункта, из которого, незамеченный зверьками, мог бы наблюдать за их работой по заготовке древесного корма.
Под вечер, еще засветло, отправился из своего лагеря, разбитого километрах в трех от бобрового залома, к месту, облюбованному для НП. Быстро оборудовал его, но ничего путного из моей затеи не получилось. Слышать слышал: и «разговор» зверьков, и бульканье в воде, и «рубку» деревьев, и оживленную возню после каждого падения осин, но ничего не мог разглядеть. Бобры начали и кончили работу в темноте. Лада, сидевшая рядом со мной, несравненно лучше меня слышала все, что происходило в бобровой «лесосеке», а может быть, что-нибудь и различала в этой кромешной темноте, временами натягивала поводок, порываясь вылезти из НП. Тихонько поглаживая, успокаивал своего четвероногого друга.
Следы зовут дальше
...Дни шли за днями. Все дальше продвигалась утлая лодочка. То и дело попадались заломы из ветровальных деревьев. Их надо было перерубать, перепиливать. Встречались и «вековечные заломы», длина которых достигала сотни метров. Прорубаться через них было бы бесполезно. Приходилось тащить лодку и снаряжение по берегу, по кустам, кочкам, валежинам. Местами берега становились отвесными, речка сужалась до таких пределов, что лодка не могла пройти. Глубина речки в таких местах превышала два метра. Приходилось отплывать назад, до более пологого берега, и опять тащить лодку посуху. В некоторых случаях приходилось расширять русло, пуская в ход лопату и топор. Но вновь после таких «дарданелл» расширялась речка, образуя большие бочаги-бусинки или длинное, глубокое плесо, и наградой мне за все трудности были бобровые заломы, бобровые погрузы и следы на песке.
С утра до вечера я был мокр от головы до ног. Но зато с каждым днем на карте появлялись новые участки, освоенные бобровыми семьями.
...Ночи становятся все холодней. Тайга одевается в красочный осенний наряд. И вот уже второй день не попадаются следы жизнедеятельности бобров. Надо в обратный путь. А то покроется льдом речка, и не вырвешься тогда из ее объятий.
Встреча с хозяином тайги "Босоногим стариком"
Обратный проплыв оказался нелегок. Правда, не надо было прорубаться через заломы, но речка начала замерзать — и по берегам протянулись полосы «припая». Эта ледовая обстановка мешала двигаться. Снова проплыли мимо обжитых бобрами мест. Зверьки закончили заготовку кормов, и я задерживаюсь в пути только для осмотра «лесосек» и подробного описания районов зимовок.
В двух днях пути от Амута-пристани, откуда начался наш водный маршрут, есть веселое и красивое место — Борина. Я и зимой стоял лагерем на этом приветливом мыске. Остановился и теперь.
С радостным лаем выскочила Лада на сухой берег. Быстро поставлена палатка. Медлить некогда. Надвигалась темная осенняя ночь.
Горит костер. Искры золотистыми мушками поднимаются высоко в воздух и гаснут, уступая место все новым и новым искоркам. Все говорит о приближении больших морозов. Закипела в котелке уха из крупных окуней. Вокруг разнесся такой аппетитный аромат, что Лада лежавшая в отдалении от костра, приподняла голову и принюхалась.
Разговаривая со своей любимицей и поглядывая на нее, я заметил, что принюхивается она не к запаху, идущему из котла. Нет, ее интересовало что-то другое. Вот она повернула голову совсем в сторону от костра, насторожила уши, потом поднялась, подошла ко мне, вильнула хвостом и вернулась на старое место. Но теперь она явно была встревожена. То и дело приподнимала голову и долго вглядывалась в темноту.
Перед тем как лечь спать, я подошел к речке. Под вытащенной на берег и перевернутой лодкой лежало снаряжение и остатки продовольствия… Нежно пахла копченая рыба. Да, если бы не рыба, в изобилии водящаяся в Амуте, нам, возможно, и не хватило бы того запаса продуктов, который был взят с собой.
Лада ни на шаг не отставала от меня. Теперь стояла берегу, она чутко прислушивалась. Я с некоторой тревогой улавливал тихий шорох и легкий звон плывущих по речке льдинок. Но Лада прислушивалась к чему-то другому, к звукам, которые только она слышала из черной тайги.
Палатка, освещенная светом костра, манила, к себе, на отдых. Зачерпнув в котелок воды, для чего пришлось разломать ледяной береговой припай, пошел спать. Отдых был недолог. Очень скоро я проснулся от тихого ворчания Лады. В палатке ее не было. Лежа с открытыми глазами, уловил легкий шорох удаляющихся шагов собаки. Неожиданно совсем близко послышалось громкое «шу-бу». То ночной разбойник филин вылетел на охоту. Где-то рядом, на громадной сосне сидит эта большая ушастая хищная птица… Сидит и смотрит в темноту желтыми светящимися глазами.
На хищника я никогда не жалею заряда. Стараясь не шуметь, выбираюсь из палатки. Рядом — большая сосна и на «спице», вбитой в ее ствол, висит ружье. Но не успел я дотянуться до ружья, как метрах в тридцати от палатки раздался яростный лай Лады. Слышится треск сучьев, грозное ворчание. И еще злобней становится голос моей остроушки. Так вот кто нарушил вечерний покой Лады — медведь, «босоногий старик»! Не иначе, как запах копченой рыбы привлек его!
Быстро прыгаю, в палатку, хватаю электрический фонарик, лежащий около изголовья. Через несколько секунд с ружьем в одной руке и с фонариком в другой спешу к Ладе. Раздается страшный рев зверя. Лада, услышав мое приближение, резче осаживает наседающего медведя. Сейчас фонарик — оружие.
Его яркий свет прорезает темноту и упирается в густую стену молодой пихтовой чащи. За этой сочно-зеленой стеной ничего не могу разглядеть. Только совсем близко слышу треск, рев, лай.
Вламываюсь в чащу, готовый к выстрелу, каждое мгновение. Но медведь решил не вступать в бой с человеком. Стал уходить.
Так и ушел зверь. Ушел без выстрела, так как мы, таежники, привыкли бить зверя наверняка и никогда не стреляем «на авось». Угналась за ним и Лада. Долго еще был слышен ее удаляющийся лай. Потом все стихло.
Филин, конечно, улетел, и теперь издалека доносился его угрюмый крик. На той стороне речки хохотала сова. Почувствовав холод ночи, разжег костер и стал дожидаться Ладу. Особо не тревожился за нее. Она ловкая и опытная. Часа через два целой и невредимой вернулась Ладушка. Тяжело дыша, развалилась на земле и только изредка приподнимала голову со сверкающими глазами.
Осиновый «ЛЕДОКОЛ»
Утром моему взгляду представилась невеселая картина. Вся речка покрылась тонким льдом. Надо было что-то предпринимать. Можно было «залабазить» лодку, повесить под густую ель палатку и снаряжение и, захватив самое необходимое, попытаться пешком выбраться к Амуту-пристани. Но идти по берегу речки невозможно: непролазная чаща.
Есть, правда, второй маршрут — переход через громадное болото с выходом к далеким синеющим таежным хребтам. Но, сходив в разведку, я отбросил и этот вариант: путь преградили талые «ржавцы». К лагерю вернулся промокший выше пояса, облепленный тиной.
Осталось одно: пробиваться на лодке через лед. Мелькнула досадная мысль, что с этого надо было и начинать: ведь в километрах десяти от борины в Амут впадают многочисленные родники, и течение речки убыстряется. Даже зимой на этом участке остаются незамерзающие полыньи.
Только после полудня, обсушившись, сделав маленький багор и колотушку с длинной рукояткой, я погрузил снаряжение и тронулся в путь. Теперь Лада разместилась на корме, а я, вооруженный колотушкой и багром, устроился в носовой части лодки.
Медленно, очень медленно продвигались мы вперед. Острый лед резал тонкие борта осинового «ледокола». Страшно было очутиться в ледяной воде. Руки ныли от беспрерывной работы тяжелой колотушкой. Зато после каждого удара, после каждого взмаха багром лодка пробивалась на метр-полтора.
К вечеру мороз начал крепчать. Но уже недалеко был район родничков. В густые сумерки впереди блеснула чистая вода. Дрожа и переливаясь, отражались в ней яркие звезды.
А утром, спуская лодку в речку, я увидел две глубокие борозды на бортах, прорезанные льдом. Еще немного, и утлый «ледокол» пошел бы ко дну.
Последняя «ПРИСТАНЬ»
...Амут-пристань. Конечный пункт проплыва. Тайга выглядит совсем по-другому, чем 48 дней тому назад. Покачивая тонкими голыми ветвями, стоят белые березки. Серо-зеленые осины протянули руки-ветки к студеному небу. Как будто густой щетиной обросли берега речки: тальник, не так давно покрытый густой листвой, сбросил летний наряд. Лиственницы еще в золотистом одеянии, но пройдет несколько дней, и с их ветвей осыпятся мягкие хвоинки. Только ели, пихты, сосны и кедры по-прежнему радуют глаз сочной зеленью.
Резко покрикивают дятлы. Удары их крепких клювов о сухие деревья звонкой трелью раскатываются в морозном воздухе. Тихо и мелодично пересвистываются рябчики.
Нет уже суетливых маленьких куличков, так оживляющих берега таежной речки. Отлетели в теплые края гуси, утки, журавли. Белоснежные лебеди только сегодня попрощались с севером. Высоко пролетел косяк гордых птиц, и прощальный трубный клик звучал грустно-грустно.
Прощаюсь и я с тайгой. Она стоит величественно-прекрасная. Чуть шевелятся лохматые кроны деревьев. Долго смотрю в ту сторону, где остались мои питомцы — амурские бобры. Можно быть спокойным за них. Они хорошо освоились в новых местах. Теперь это бобры сибирские.
На речке Бобровой
Таежный край. Из года в год колесил я по нему с понягой и ружьем за плечами. Немало пройдено пешком и на лодке. Один, с четвероногим другом, и вдвоем с женой Еленой, и со студентами — будущими охотоведами, и с юными краеведами-романтиками. И нет силы, могущей оторвать меня от тайги, пока я жив.
Вот и в тот раз надолго отправился я в таежный заход. Нужно было проверить, как прижились новоселы-бобры и есть ли молодое племя,
Меня не слишком тревожила мысль о том, как пережили зверьки весеннее таежное половодье, когда речки выходят из берегов и разливаются от хребта до хребта, вынуждая бобров на время покидать затопленные жилища-норы; не особенно боялся я и урона, который могли нанести поголовью бобров хищные звери и птицы. А вот «акулы пресных вод» — громадные щуки — вполне могли уничтожить малышей-несмышленышей, бобрят. Помнил я, как во время первых разведок участков, пригодных для выпуска бобров, мы с охотником-рабочим ГОХ Семеном Петровичем Рукосуевым были поражены размерами щук, обитающих в водоемах Бобрового заказника.
«Такому чудищу ничего не стоит заглотить бобренка», — сказал тогда Семенушка, задумчиво глядя на более чем полутораметровую щуку. Добыли мы ее на жерлицу, а на крючок ее была посажена, по выражению товарища, «бабушка» — очень крупная сорога. Как мы воевали с этой громадиной — целый рассказ.
— А ты не забыл, как такое чудище чуть не утопило тебя? Хорошо не растерялся, успел выпустить из рук жерлицу, а то — был и нет. Стоило ей вцепиться зубами в твою руку, и пиши пропало. Сдернула бы тебя с лодки. А там знаешь, какая глубина, — напомнил я Семену о происшествии, чуть не стоившем ему, жизни.
— Уничтожать этих страшилищ надо, а то добра не видать нашим будущим поселенцам, — нахмурил брови Семен.
На лбу таких щук не рос «мох», как заверяли нас старожилы, но кожа междуглазья была грубая, неровная, складчатая и выпячивалась большим взбугрением, что придавало громадине неприятный, даже противный вид. Мясо было совсем невкусное, даже моя собака Лада отворачивалась от него. Но таежные зверьки, наверное, говорили нам спасибо за угощение, оставленное им. А «на память» мы водружали возле реки шест с насаженной на него головой чудовища. Но на этот раз мне не везло ни них. Может быть, потому, что уделять много времени добыче именно таких щук я не мог, работы было невпроворот, и рыбалкой занимался попутно. Не успеешь спустить на воду блесну, как шнур уже рвется из руки. И попадали в те дни рыбины, как на подбор. Меньше семидесяти и больше девяноста сантиметров — не было.
Да и много ли нам с Ладой было нужно. До последнего дня проплыва в нашем небогатом меню основным блюдом была свежая, соленая и копченая щучина. В редкие дни, когда я не уставал до упаду, готовил рыбные котлеты. Готовил впрок, и потом несколько дней мы питались ими. И мне кажется, что вкуснее котлет, которые мы ели на бобровой речке, я никогда в жизни не ел. Несколько раз готовил «заливное» из щуки, которое, очень любила Лада.
И только один раз повстречал я тогда чудище. Выло это так. Приближался вечер. Надо было подыскивать место для лагеря. Из узкого пролива выплыл на широкий, глубокий, длинный плес. Запасы рыбы кончились. Решил попутно поблеснить. Не успел отпустить блесну на полшнура, как ее чуть не вырвало из рук. «Не иначе, как корягу зацепил», — с досадой подумал я. Рывок был настолько силен, что лодка почти сразу приостановила» движение. Начал подгребать к месту задева. Последовал новый рывок. Щнур впился в пальцы. Лодка качнулась. Шнур ослаб, и я остался без блесны, а она была последняя. Будто и добротно была сделана, а вот якорьки на них слабые. «Городские эти блесна не годятся для нашей таежной рыбы. Дюжить не будут», — такую оценку им дал Семенушка, рассматривая перед моим походом рыбоснасти. И он оказался прав. Якорьки ломались, да и красивые поводки были непрочными. -
Выбрав место для лагеря, я решил поохотиться на эту самую «акулу». Первым делом занялся изготовлением блесны. Инструменты — подпилок, нож, топор. Из ружейной гильзы смастерил надежную, самую что ни на есть таежную блесну. С собой были кусочки проволоки. Из них свил поводок, прикрепив к нему самодельный якорек из больших жерличных крючков. Выгрузив все из лодки, сел в нее вместе с Ладой и оттолкнулся от обрывистого берега. Начищенная песком до блеска, весело «играя», ушла блесна под воду. Раз проплыл по плесу — нет хватки. Второй и третий заплыв — тоже впустую. Даже небольшие щучки не хватали блесну. «Неужели так напугало их это чудовище?» — подумал я и решил не тратить зря времени, вернуться к лагерю, половить мелочи и расставить жерлицы. И вдруг — рывок. Молниеносный и страшно сильный. «Снасть крепкая, надежная. Не уйдешь!» — торжествовал я притормаживая скользящий в руке шнур. А чудовище стремительно неслось против течения. Понеслась и лодка, увлекаемая громадной рыбиной. Шнур весь. Привязанный к упруге, он натянулся, как струна. «Все равно затомлю тебя», — бормотал я и начал с веслом в руках переходить на другой конец лодки, чтобы иметь возможность управлять ею. Когда дошел до середины, щука бросилась в сторону. Лодка резко накренилась. В тот же момент, потеряв равновесие, я вылетел за борт. Когда очутилась в воде Лада, я не успел заметить, но к берегу мы плыли вместе. С большим трудом вскарабкавшись на берег помог выбраться Ладушке и, захватив ружье, побежал за скрывающейся лодкой. За поворотом нашел ее, полную воды, застрявшую в небольшом заломе. Щуки не было.
По-видимому, она или очень глубоко заглотила блесну, или уж такая громадная была пасть, что могла перекусить шнур за проволочным паводком. Но я и этим результатом «охоты» был доволен. Вывел из строя еще одно чудище. Еще одним страшным врагом молодых бобров стало меньше. Щука, заглотившая такую снасть, конечно, скоро погибнет. Только трофея, поднятого на высоком шесте, не было.
Его право
— Если мы подымемся на эту гору, то перед нами откроются дали, которые после падения метеорита не видел, ни один человек. Идем, и Леонид Алексеевич размашистым шагом пошел на лыжах по льду озера Чеко.
Снег и на льду был глубокий. Неловко молодому, здоровому идти сзади по проторенной лыжне и, легко обогнав Кулика, пошел впереди, держа направление на гору. Я знал, что ему и так нелегко, а впереди еще на такую гору надо было лезть.
Заозерный хребет, разрезанный глубокими распадками, был высок, а скалистая вершина, на которую предстояло подыматься, была выше всех.
Подъем был не из легких. Продравшись с большим трудом через молодую поросль сосняка, сбегавшего с первых увалов к берегу озера, мы вошли в тайгу. Лыжи глубоко оседали в снегу. Но вот и полоса тайги осталась сзади. Перед нами, как гигантские ступени, лежали скалистые обрывы-террасы. Кой-где росли кряжистые сосны с распластанными вершинами, точь-в-точь как их южные, крымские сестры. Корявые корни, как щупальцы громадного спрута, сползали в глубокие трещины скал.
Лыжи были оставлены под первой террасой. На коленках, помогая локтями, цепляясь за острые выступы каменных глыб, лезли все выше и выше. До вершины оставалось немного. Метров пятьдесят. Преодолевая особо трудную «ступеньку», я хотел помочь Леониду Алексеевичу, но он, задыхающийся, с покрытым потом лицом, отрицательно покачал головой.
— Лезь, лезь. Я сам.
Ну я и полез дальше. Лез и думал, что вот это упорство, настойчивость, громадная воля и помогли ему дойти до Великой Котловины, до эпицентра катастрофы. Дойти без дорог, без тропы. Голодать, но не бросить работу. Верить в то, во что и в Академии многие не верили...
Передохнув, хотел уже штурмовать последний скалистый выступ, но еще раз взглянул вниз, на Леонида Алексеевича. Он стоял совсем недалеко, прислонившись спиной к каменной глыбе. Видно было, как тяжело подымалась и опускалась его грудь. Необычная бледность покрывала лицо. Глаза были устремлены на вершину горы, до нее оставалось так немного.
Я опустился на камень и начал медленно переобуваться. Над краем небольшой террасы, где я сидел, показались руки, голова Кулика. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Наши глаза встретились.
— Ты бы мог переобуться на вершине, — задыхаясь, проговорил он. Что-то дрогнуло в его голосе, что-то дрогнуло на его лице. Я ничего не ответил, занятый своим делом.
Кулик медленно стал подыматься на вершину.
—Иди скорей!— раздался голос Леонида Алексеевича. — Вид-то какой! Не зря мы сюда царапались.
Я стоял рядом с великим энтузиастом, смотрел на открывшиеся просторы живой и мертвой тайги и думал: он хотел, очень хотел первым достичь этой высоты. Я, конечно, тоже хотел. Но его право быть первооткрывателем в этой стране, его, отдавшего столько лет жизни, сил, трудов Тунгусскому Диву.
Прощай, заимка
29 августа 1930 года. Последний день нашего пребывания на Метеоритной Заимке. В этот день мы не работали на Южном болоте, посвятили его сборам. Только вечером, когда все было рассортировано, собрано и наведен «прощальный порядок» на Заимке.
Кулик сказал мне:
— Сходим, простимся.
Долго сидели на краю болота. Молчали. Даже Чум-Чок как-то присмирел и сидел рядом с нами.
Не знаю, о чем думал Леонид Алексеевич, а у меня перед глазами, как в калейдоскопе, прошла вся моя экспедиционная жизнь. Тихая грусть и боль за несбывшиеся мечты все больше и больше охватывали меня. И возвращались мы молча. Леонид Алексеевич впереди, я - сзади. Шли по тропе-визиру, которую я так и не успел всю превратить в широкую просеку.
Поздно вечером, когда я собирался пожелать Леониду Алексеевичу спокойной ночи, хотя и знал, что для него эта последняя ночь на Метеоритной Заимке не будет такой, он сказал:
— Посиди еще, — и с усмешкой добавил: — сейчас будет последнее производственное совещание Тунгусской метеоритной экспедиции. Будет докладчик и аудитория, представленная одним человеком.
И Леонид Алексеевич начал «доклад-отчет» о работе и жизни этой экспедиции, о программе будущих исследований.
Я сидел молча, слушал и, глядя на него, чувствовал, что в эти минуты он не видит ни слабого света свечи, ни маленькой этой избушки, ни темных ее стен. Он не видит и меня, единственного слушателя. И мне самому начинало казаться, что это не изба-лаборатория на Метеоритной Заимке, а конференц-зал Академии наук, сотни людей внимательно слушают его, энтузиаста-ученого.
Он кончил говорить, остановился у окна и долго смотрел в темноту осенней ночи. Потом тряхнул головой, подошел ко мне и положил свою тяжелую руку на плечо.
— Ну, вот пока и все. Не горюй. Верь в дело, и мы еще поработаем вместе. И помни всегда, что недалеко то время, когда по этой тропе, что расчищали мы, пройдут тысячи туристов, гордясь новым завоеванием нашей науки.
Последняя экспедиция великого энтузиаста
После окончания работ третьей Метеоритной экспедиции на месте предполагаемого падения Тунгусского метеорита на протяжении нескольких лет никаких работ не производилось. Только в 1937 к 1938 годах удалось осуществить аэрофотосъемку части района катастрофы. И опять чуть-чуть не погиб Леонид Алексеевич при аварии самолета, который садился на Подкаменную Тунгуску около Ванавары. Это было летом 1937 года.
В 1938 году в течение всего июля месяца велась аэрофотосъемка. Несмотря на то, что в съемке оказались разрывы, она подтвердила открытый Куликом радиальный вывал леса вокруг Великой Котловины. Это доказывало то, что эпицентр Тунгусской катастрофы был определен правильно.
В 1939 году была организована четвертая Тунгусская Метеоритная экспедиция. В ее состав вошли: старший научный сотрудник-геодезист Н. С. Апрелев, научно-технические сотрудники И. В. Шпанов и Е. Л. Кулик (дочь Леонида Алексеевича). В качестве старшего рабочего — Н. И. Федоров (художник). Руководил экспедицией Л. А. Кулик.
Эта экспедиция была вызвана необходимостью провести геодезическое обеспечение аэрофотосъемки. Было организовано два отряда: геодезический и геологический. Одновременно Кулик провел некоторые дополнительные исследования на Южном болоте.
Этой работой и была закончена четвертая Метеоритная экспедиция. Выехав из Москвы в июле, экспедиция вернулась в октябре.
Четвертая Метеоритная экспедиция была последней в жизни Леонида Алексеевича.
В 1940 году Кулик предполагал продолжить работу на Южном болоте и провести дополнительные магнитные измерения. Но в этом году экспедицию организовать не удалось, а в 1941 началась Великая Отечественная война.
5 июля 1941 года Леонид Алексеевич вступил в ряды Московской коммунистической дивизии имени Ленина. Президиум Академии наук СССР обратился в Наркомат обороны с просьбой демобилизовать ученого. Ходатайство было удовлетворено, но Леонид Алексеевич отказался выйти из ополчения.
В октябре 1941 года, находясь на передовой, попал в окружение под станцией Павликово, был ранен в ногу, взят в плен и доставлен в село Всходы Смоленской области. В марте 1942 года при отступлении фашистов Кулик был отправлен в город Спасск-Деменск, где заболел тифом и, находясь в невероятно тяжелых условиях, созданных фашистами больным советским пленным, 14 апреля умер и местными жителями похоронен на городском кладбище.
На этом и обрывается эпопея великого патриота, энтузиаста-ученого, гражданина и воина Леонида Алексеевича Кулика.
Чугримский камень
И вот я один. И, как ни странно, одиночества не чувствую. Наверное, потому, что я все же не один. Чум-Чок со мной. И я не молчу. Встаю с песней. Далекое эхо не передразнивает, а как будто подпевает мне. Я разговариваю с Чум-Чоком, и он так потешно наклоняет голову, прислушиваясь к моим словам. А темно-карие глаза смотрят напряженно, внимательно. Другой раз и он пробует разговаривать со мной. Его мягкое «ур-р» и поскуливание так разнообразны, что иной раз мне кажется, что и я его понимаю.
Оставленная памятка предусматривала все, чтобы только я не соскучился по работе. Надо было перенести все пробы на пристань Хушмо. Это избушка на берегу таежной красавицы речки, находящейся от Метеоритной Заимки в семи километрах. Надо было расширить тропу к Южному болоту, превратив ее в просеку длиною около километра, навести полный порядок на территории Заимки, «попутно» сложив в штабель подвезенные бревна для будущего строительства. Надо было отловить несколько гадюк и заспиртовать их. Не забывать про гербарий, и еще, и еще...
Я не мог сдержать улыбку, читая при Леониде Алексеевиче Кулике эту памятку.
— Ты чему улыбаешься? — сухо спросил Кулик.
— Я не смогу выполнить это за две недели!
— Знаю. Но две недели — немалый срок, и я надеюсь, что многое все же ты сделаешь.
И я делал. Особенно трудно было возиться с бревнами, закатывать их на штабель. Потом, поглядывая на сложенные бревна, сам удивлялся, как я мог это сделать.
Время шло. Каждый день я ждал, что вот-вот услышу рокот самолета, пилотируемого известным полярным летчиком Чухновским. Согласно оставленной памятке, я должен был расчистить на горе Стойковйча площадку, выложить сигнальное полотнище и ходить каждый день проверять, не сбилось ли оно от ветра.
Так прошло две недели. Не прилетел самолет, не появлялся Кулик, хотя обещал вернуться через 12—15 дней. Оставленный на этот срок запас продовольствия, в основном муки, катастрофически таял. Он бы уже кончился, но я на всякий случай с первого же дня предусмотрительно уменьшил дневной паек. Пришлось пересмотреть и эти нормы. Несколько заряженных патронов для ружья, что оставил мне Леонид Алексеевич, были уже израсходованы. Единственный патрон с пулей я хранил на случай, если мирно не поладим с крупным зверем.
Систематическое недоедание при большой физической нагрузке начало сказываться. Все труднее стало выполнять дневные задания. Подкрадывалась цинга.
Пришлось выделять время на заходы в поисках дичи. Их я старался проводить, возвращаясь с пристани Хушмо, куда каждый день относил пробы. Немного пороха у меня еще имелось. Были и капсюли. Дроби же не осталось. Вечерами катал глиняную «дробь», подсушивал ее и заряжал в патроны, предварительно обернув бумагой, чтобы не царапать такой «дробью» каналы стволов. Большинство выстрелов не достигало цели. Подранков же разыскивал и приносил мне Чум-Чок.
В тот день я не пошел на Хушмо. Решил сходить на охоту, уж очень хотелось есть. По тропе поднялся на Сохатиную сопку. Чум-Чок скрылся из глаз, разыскивая дичь. На одной колодине лежала, греясь под лучами солнца, большая бурая гадюка. Такого чудесного экземпляра в нашей коллекции еще не было. Специально сделанная палочка для отлова змей с расщепом на конце была со мной. Радуясь тому, что нет поблизости Чум-Чока, который молниеносно расправлялся с гадюками, я быстро поймал бурую красавицу и, крепко привязав ее шею, защемленную в расщепе, положил в рюкзак.
Пройдя немного дальше по тропе, свернул, как мне помнится, в сторону ручья Чургима. Гадюка вела себя неспокойно, но вскоре затихла и только изредка напоминала о себе, начиная биться в рюкзаке. Шел медленно, поглядывая по сторонам в надежде заметить хотя бы какую-нибудь дичь. И тут мое внимание привлекла необычного вида каменная глыба. Поражало удивительное сходство с теми метеоритами, которые я специально ходил смотреть в музей перед выездом из Ленинграда. Вот и большие оспинки — «регмаглипты».
— Метеорит, определенно метеорит! — сказал я вслух. — Вот это здорово! Вот это будет сюрприз для Леонида Алексеевича!
Не подошел, а подбежал со всех ног к этой находке. Обошел кругом. Глыба была около двух метров в длину, больше метра в высоту, и в ширину. Я приложил к ней компас. Стрелка, поколебавшись из стороны в сторону, заняла обычное положение и замерла. Прикладывал компас и к углублениям в камне — результат тот же. Пробовал поцарапать охотничьим ножом. Камень оказался очень твердым.
— Нет, это не метеорит. Необычного вида, но только лишь камень.
Глубоко разочарованный я пошел от лжеметеорита. Оглянулся. Нет, определенно это метеорит! Но Кулик говорил, что Тунгусский метеорит обязательно должен быть железным, высказывая предположение о связи его с кометой Понс-Виннеке. Как же так?
Я решил сфотографировать глыбу. Со своим простеньким ящичным фотоаппаратом я не расставался во время заходов. Запас пластинок был небольшой, и, сделав только один снимок, я ушел.
Добыть себе поесть ничего не сумел: охота была неудачной. Стрелял два раза, но глина — не свинец.
Чум-Чок, подбежавший ко мне, когда я осматривал глыбу, озабоченно бегал, принюхивался и не мог понять, чем это так заинтересовался хозяин.
Уходя от камня, послал его в розыск, и он послушно побежал выполнять приказ, но, по-видимому, и его преследовала неудача в этот день.
Вышел на тропу. Посмотрел на часы. До метеорологических наблюдений еще не скоро. Можно побродить. И тут почувствовал, как что-то холодит шею. Понял сразу. Гадюка, ослабив привязь, вылезла из рюкзака. Я остолбенел. Так оно и было: змея медленно скользила на грудь, злобно шипя. Я стоял, не шевелясь, и ждал, когда она спустится на землю. Глядя вниз, видел треугольную голову с раздвоенным мелькающим языком. Час от часу не легче, подумал я, заслышав легкий шорох и увидев выбежавшего на тропу Чум-Чока. Лайка пристально смотрела на мою грудь. Гадюка стала раскачиваться, цепко держась хвостом за шею. Чум-Чок медленно подходил. Боясь, что от его приближения змея совсем осатанеет, я еле слышно, не шевеля губами шептал: «Нельзя, нельзя!», а сам медленно поднимал руку, решив схватить и отбросить змею. Бездействовать больше не было сил.
Улучив момент, схватил, как мне показалось, змею за голову и сдавил ее изо всех сил. В ту же секунду сильный удар в грудь сшиб меня с ног. Это Чум-Чок бросился выручать своего хозяина. Вскочив, я увидел, как лайка быстро расправляется с гадюкой.
Почувствовал жгучую боль в кисти руки и увидел две маленькие красные точки. Как видно, я не за голову схватил змею и она успела вонзить свои ядовитые зубы в руку. Достал нож. Из разреза потекла кровь. Высосал ее из ранки. Разрядил патрон. Порох высыпал на разрез. Он вспыхнул не сразу от поднесенной спички. Пришлось присыпать еще. Выше укуса туго перетянул руку.
Когда дошел до Заимки, рука стала красной и опухла. Вспомнил слова Кулика: «В случае укуса змеи сам знаешь, что делать, но не вредно и спирту выпить. В этом случае разрешаю». Спирт-ректификат для консервировки змей был мне оставлен, и я выпил. Перед этим записал в «вахтенный журнал» (так мы называли дневник экспедиции) «события» этого незадачливого дня. Проспал долго. Пробудился со страшной жаждой. Выпил воды и опять уснул. Проснулся второй раз уже утром другого дня, проспав почти двенадцать часов. Опухоль почти спала. Осталась краснота, да болело место ожога. Чум-Чок лежал около самодельной раскладушки, на которой я спал, и, по-видимому, никуда не отходил от меня.
...Снимок камня удался. Отпечатал два экземпляра. Один — для экспедиции, второй — для себя.
Через месяц после отъезда Кулика в Кежму он послал на Метеоритную Заимку двух пожилых ангарцев. Когда они прибыли, я еще держался на ногах, но мои вид, по словам прибывших, был «загробный».
В письме, которое они передали, Леонид Алексеевич просил — «На Заимке оставить все как есть» и приехать в Ванавару. Там ждать его прибытия из Кежмы. В конце — приписка: «Намеченной аэрофотосъемки не будет».
Первым делом вскипятили чай. Товарищи угощали меня «подорожниками» — шаньгами и калачиками. Мне показалось, что никогда в жизни не ел я более вкусного. Несмотря на то, что хотелось есть и очень, я поел совсем маленько. Ангарцы, сами пережившие в жизни немало, поняли меня: «И верно. Привыкай помаленьку. Теперь с голода не пропадешь».
Ехали в Ванавару на двух лошадях втроем. Но к чести товарищей, надо сказать, что большую часть пути я был в седле. «Ты, Костя, не сумлевайея. Сиди. Хоть бы живым тебя доставить. Мы-то здоровые, дюжие. По переменке будем ехать».
Чум-Чок, сытый, накормленный, весело бежал впереди, но часто возвращался ко мне, ехавшему на задней лошади.
...На Заимку мы вернулись с Леонидом Алексеевичем через несколько дней. Проходя мимо штабеля бревен, он вдруг приостановился. Оглянулся на меня и быстро спросил:
— И это выполнил!? Один?
— Нет, вдвоем. С Чум-Чоком, — улыбнулся я.
— Ну и здоров же ты, Коток! (Так Леонид Алексеевич называл меня с тех пор, как мы остались вдвоем на Заимке и то когда был в хорошем настроении.)
— Был и опять буду. Дай только срок.
Ничего не ответив, он быстро повернулся и "пошел в свою избу. Да и что он мог ответить?..
Только вечером того же дня я сказал ему о своей находке. Отдал один снимок и негатив (ведь я работал на экспедиционном материале).
Взглянув на фотографию, он взволнованно спросил:
— Ты нашел осколок Тунгусского метеорита!? Ты нашел его!?
Но когда узнал, что найденный камень не обладает магнитными свойствами, как-то сразу успокоился..
— А я-то думал... Найденный тобой камень не имеет никакого, отношения к метеориту. Я же говорил, что метеорит железный.
Мне очень хотелось, чтобы Кулик сходил все-таки к этому камню. Уж так он был похож на каменный метеорит.
— Ладно, как-нибудь сходим,— сказал он, но так и не собрался и не представил мне возможности вторично сходить к нему.
Видя такое равнодушие к моей находке, я потерял интерес к ней. Знал бы я тогда, как потом мы будем искать этот камень, как буду я ругать себя за то, что не проявил настойчивости!
...Мы до последнего дня пребывания в тайге продолжали исследование западной части Южного болота.
За это время Кулик окончательно пришел к убеждению, что осколки гигантского метеорита должны быть не в воронках-кратерах на северо-западном торфянике, а на дне Южного болота, в западной его части.
