Константин Янковский рассказы.

[als6080]

Дикие камни



- Ну и затаили это веселенькое зимовье, - сказал я вслух, снимая тяжелую понягу и садясь на ветровальную лесину. Второй день выслеживаю еле приметную тропочку, вернее то, что когда-то было ею. И тес (зарубка на дереве) проложен затаенный. Идти по нему еще трудней, чем по эвенкийскому. Бесчисленное количество раз терял тропу, обходя лесные завалы, и вот теперь, когда, по всем расчетам и приметкам, должна быть близко избушка, тес исчез, и все поиски оказались безрезультатными.
Вплотную надвинулись вечерние сумерки, а тут еще вдобавок повалил снег. Подбежал Чум-Чок. Он устал, несомненно, больше меня, но не хотел устраивать себе лежбище, а положил свою красивую голову мне на колени.
— Что? Надоело так идти? И мне надоело. Вот посижу маленько и потопаем из этого сырняка. Пойдем до первой сухой лесины и будем на ночь устраиваться.
Услыхав слово «пойдем», он как растаял в темноте. Поднялся и я. Сиди не сиди, а идти надо. Чем скорее найду место для ночлега, тем лучше.
Хотел было идти прежним направлением, которое указывала последняя, оставшаяся далеко позади затеска, но тут вернулся Чум-Чок. Похоже было на то, что он звал меня, и я пошел по его следу. Пристально приглядываться к его следам мне оказалось не нужно. Видя, что я иду за ним, Чум-Чок не убегал далеко вперед, а шел медленно. Возвращался. Проверял, иду ли я за ним, и. снова шел впереди. Так дошли до большого ветровала. «Вот и дрова, — подумал я, — хотя и не ахти какие, но гореть будут. Обойду завал и место для ночевки приглядывать буду».
Почти сразу за ветровалом оказался ручей. Это был последний основной ориентир. «Тропа через ручей идет. Ручей приметный. Не стынет в лютый мороз. Роднички его питают. А на той стороне, за таежкой — борина. За ней и избушка», — вспомнились слова деда Власа.
Пересек узкий ремень черной приручьевой тайги и вышел на кромку соснового бора. Чум-Чок опять оказался рядом и звал дальше. Поднялся на небольшой угор, и как будто из-под земли выросла избушка.
«Молодец, Чум-Чок! Привел хозяина», — ласково потрепал я своего верного остроухого друга.
В охотничьей избушке, близ устья речки Водозимы, впадающей в Подкаменную Тунгуску, жили охотники с Ангары. Старый таежник дед Влас и два его внука. Проверяя деятельность охотничьих бригад на местах промысла, я пришел и их проведать. Избушка была хорошая, теплая, уютная. После дня пути хорошо было отдохнуть в ней у приветливых таежников, а поужинав, сидеть у печурки и слушать деда Власа — хорошего рассказчика. Да ему и было о чем рассказывать. Разговор шел о хребте Ломоносе. Меня интересовало это отдаленное таежное ухожье, в котором он раньше промышлял с сыновьями. Но после того, что произошло там, вот уже более пяти лет туда никто не заглядывал. Тот случай как бы наложил «вето» на этот промысловый участок.
О том, что случилось там, правдивее всего мог рассказать только дед Влас. Но мне говорили, что он очень не любит об этом вспоминать, И все же я попросил старого таежника рассказать о том, что произошло в этой тайге.
— Не к ночи это рассказывать, не к ночи это слушать, но, коль просишь, уважу тебя, хотя и не люблю вспоминать такое. — Внуки деда Власа ближе подсели к нам. В избушке — полумрак. Наши фигуры, освещенные маленьким огоньком коптилки, отбрасывали расплывчатые большие тени на стены.
В единственное оконце глядела темная ночь, В ожидании рассказа молчали мы, молчала тайга, как будто и она приготовилась слушать старого охотника. Только слегка потрескивали дрова в печурке. Дед Влас вновь раскурил трубку.
— Ноне весной будет шесть годов, как уснул Петро. Сын мой. Вот и остались мне в наследство, — старик горько усмехнулся, — они двое — внуки мои — Ванюшка да Ермилка. Ране я владел той тайгой с сынами: Егором и Петром. Далековата ломоносовская тайга от дома, верст не менее трех сотен будет. Но зато просторная, хорошая. Года не было, чтобы белка в ней не родилась. Приволье ей там, да не только ей, а всякой таежной животине. Да и мы все трое не промах были. Удачливые. Промышляли ладно. Сыны обещались: «Как с дюжбы, батя, станешь сходить, плашничек тебе оборудуем. Будешь тогда, похаживать по путикам, бельчишку собирать, а мы с собаками поодаль белку подстреливать».
Да неугодны, видно, оказались мы хозяину той тайги. Первого предупреждения от него не понял я. Это тогда, когда заломил Егоршу громадный медведище. Не впервой нам в одиночку черного зверя на берлоге добывать, а тут заломил его зверина. Как дознались потом — осеклось у Егорши ружье. Не спалило. И собачки его выручить не смогли, а были — лучших желать нельзя. Как уж там дело было — никто не знает. Лыско один тогда чуть живой к нам добрался. Только и жизни у него осталось, чтобы меня с Петром на то страшное место привести. Привел нас, лег рядом с тем, что от хозяина, значит, от Егора, осталось, и больше не встал.
— Батя, — сказал мне тогда Петро, — может уйдем из этой тайги. Может, не угодны мы хозяину этих мест.
Погордился в ту пору я; «Никуда не пойдем из этой тайги. Не сумлевайся. Хозяином теперь я здесь. Так-то». И каждый год, как приходило время промысла, я и Петро в свою ломоносовскую тайгу заезжали. И будто все ладно шло. И ничем не оказывался тот, настоящий хозяин. Но пришло время, и трудно стало мне в такую даль забираться и по крутякам карабкаться. Приглядел вот это место, а Петре, осмелев, попросил оставить ему старую тайгу.
— Я, батя, ладную избушку срублю, с лабазиком. На борине, что ниже по ручейку от нашего голомо (дощанки). Потихоньку и плашничок заводить буду. Может, когда и ты ко мне наведаешься. Мне не любо стало голомо после того. Как ночую в нем, все брат с ума не идет. Другой раз, сам знаешь, недалеко от голомо ночевал, лишь бы в него не идти. А тебе, прости, правду не говорил. Не хотел тебе свою думу да тоску передавать. Всякие причины выдумывал.
Ну коль так дело обернулось, не стал я возражать Петру. «Владей той тайгой, сын», — только и сказал я в ту пору.
А Петро как сказал, так и сделал. Только плашник не завел. Не успел. Все звал меня новую избушку посмотреть. Пожить на борине. А я отвечал; «Вот обживешь ее, новоселье справишь, тогда, может, в гости к тебе соберусь».
А борину ту знал хорошо и сам не раз на нее поглядывал, но привык к старому голомо и лучшего жительства мне тогда не надо было. И ладно еще то, что в ту осень не взял Петро, как ране хотел, в тайгу ребятишек. Я его отговаривал, и согласился он со мной.
— И верно. Малы еще в такую даль забираться. Пусть еще подрастут, — сказал он, как в последний раз отъезжал в тайгу. Промышлял Петро по нашей таежной вере. Пока не выпали большие снега да не ударили крепкие морозы, ходил он в отдалении от борины. Ночевал у костра, там, где ночь пристигнет. «Под белкой», — так говорим мы. А как вывалят снега да стукнут крепкие морозы, тогда промышлять будет от постоянного жительства, значит, теперь от избушки, возвращаясь на ночь в тепло. Собачка у него была на славе. Рослая, сильная, чутьистая, что волк. Нарадоваться на Черню не мог.
Раза два в ту осень выбегал Петро сюда, ко мне. Промысел удачный был. Прибежит, оставит шкурки переночует и опять в свою тайгу. Петро у меня могутный был. Силой бог не обидел и нрава спокойного. Жить бы да радоваться.
Дед Влас замолчал. Молчал долго. Потом медленно поднялся, подошел к оконцу и стал смотреть в ночную темь. Днем из окна был виден хребет Ломонос. Мне стало жаль старика. Как видно, былое не потеряло своей остроты. Тягостное молчание наступило в избушке. Но вот также медленно отошел дед Влас от окна.
— Ишь, темнища какая. Как в ту ночь... О ту пору мороз страшенный был. С вечера накалил я каменку ладно. Попробовал на верхние нары забраться — терпежу нет. Улегся на нижние. И тут жарковато. Лежу, а сна нет. Всякие думы лезут в голову, а пуще всего думаю о тех, кто в дороге сейчас, в этакий мороз. А еще только вечер, хотя и поздний. А что в ночь да на солнцевсходе будет. В тайге пальба идет. Лопает от мороза кора на деревьях. Поднялся я. Приотворил дверь. Кликнул собачек. Хоть закутки им ладные наладил, - но пожалел их. Пусть хоть такой мороз переспят в избе. Да и мне не так тоскливо будет. Помешкали собачата у порога. Не сразу, видно, поверили такому счастью. Потом мигом юркнули под нары. Улеглись. Лег и я, а сна нет и нет.
Как-то, думаю, Петро сейчас. Ежели на сендухе (ночевка у костра в тайге) да дрова плохие — беда. Успел ли в свое зимовье прийти? Справил ли новоселье? С мыслями о Петре и задремал. Сквозь дремоту слышу — заворчали собаки. Пробудился я. Кто-то, теперь и я услыхал, подошел к избушке. Вот снег с обутка обивает. Зажег коптилку. Приговорил собак… Соседи по тайге оказались.
— Счастье наше, — говорят, — что не так далеко от твоего зимовья, дед Влас, темнота, нас настигла. Ни почем не дойти бы нам в этакий мороз до своего жилья, а на сендухе спасенья бы не было.
Оказалось, что собаки у них угнались за зверями. Из слуха ушли, а тут темнота навалилась вместе с морозом.
— Ладно, — говорю, — что ко мне завернули, а то что-то мне сегодня шибко тоскливо. Вот даже собачек в избу пригласил. Сейчас горячим чайком душу отогреете. — Попили чайку, подзакусили и повеселели ребята». Поговорили еще маленько и улеглись. А мороз все крепче и крепче. Быстро уснули ребята. Уснул и я. Пробудились от лая собак. Вскочили все разом. Собаки гремят у самых дверей. «Неужто набозень-шатун проведать пришел», — подумал я. А ружья у всех снаружи у дверей на спицы подвешены. Цыкнул на собак, а они все едино к двери на приступ лезут. «А ведь неладно делаю. Коль набозень — одна теперь надежда на собак». Белым клубом влетел мороз в избу, когда я быстро и широко распахнул двери. Мигом Выскочили остроушки за дверь и сразу притихли. Значит, свой и кому быть, как не Петру. Схватил шапку и шагнул через порог. Ничего разглядеть не могу. Копоть, туман, звезды и те еле видны. Только чувствую, какая-то собака руку мне лизнула. Кликнул собак и в избу обратно. Почуяло сердце неладное. Так и оказалось. Из тайги прибежал Черня. Но не стал Черня в избе сидеть. Шибанул грудью дверь. За ним и мои собаки подались. Знал я, что не бросит Черня хозяина. Весть Черня дал. Где-то близко Петро. Что его в такой морозище в дорогу позвало!? Но размышлять было недосуг. Наскоро оделись и из избы вышли. Прислушались. Кроме треска деревьев да шороха от нашего дыхания ничего не слышно. Схватил один из ребят со спицы ружье. Стрелил. По таежной вере ответный стрел должен быть. А стрела нет. Нет и собак. Побежали к яру, а нам навстречу Петро, ввалился в избушку. Без шапки, без рукавиц, в рубахе. Засветил коптилку. Страшно на него смотреть. Тут начали его растирать.
Сперва молчал. Ни звука. Потом зубами скрежетать стал. Поморозился он крепче крепкого. Как еще дошел!? Маленько начал согреваться, а тут кашель его забил. Есть не стал. Попил только чаю. Лег навзничь на нары и тотчас уснул. Так ничего и не сказал, а мы, знамо, и не расспрашивали.
Поглядели мы на него, как развидняло, и не узнал я его. Лежит страховище, а не Петро. Лицо, руки громадные стали. Цвета и не скажешь какого. Кровоподтеки, как бил его кто-то. Распух шибко он. Ладно, что было припасено медвежье сало. Как пробудился, опять только чай попил. Ведь сам поднялся и за стол сел. Пальцы не владеют, так двумя руками кружку держит. Тут, за этим столом, и рассказал он, что в тайге с ним приключилось. Еле шевеля распухшими губами, говорил тихо, медленно. И голос не его был. Будто не Петро говорит, а кто-то другой...
Не задавая вопросов, не перебивая, слушали мы деда Власа, и когда он замолк, дорассказав все, что поведал им Петро, и наступила тишина, неожиданно под окном завыла собака. Ваня и Ермил испуганно переглянулись.
Собака продолжала выть. Дед Влас вышел из избы. Вой окончился так же внезапно, как и начался. Старый охотник вскоре вернулся.
— Это Черня, но не тот, — сказал он, заметив мой вопросительный взгляд. — Тот недолго жил после Петра. Этот Черня тоже собачка всех мер, только временами что-то неладное с ним. Воет, да так нехорошо. Петро и вспомнится. А вот выйдешь, приласкаешь, и успокоится собачонка.
Была глубокая ночь, когда мы легли спать. Но долго еще я не мог заснуть. Не спал и дед Влас. Не спали и ребятишки. Они шептались. Мы же лежали молча. Молча вертелись на своих лежбищах. Молча курили. Утром покормил Чум-Чока, подкрепился сам на дорогу и, поблагодарив деда Власа за гостеприимство, собрался в путь, конечно, сказав, куда иду.
— Так ты туда!? В Проклятое? А найдешь ли? — и на прощанье старый таежник рассказал мне все приметы пути, добавив, что после того, как прибежал Петр из своей избушки, никто в ней не бывал и той тропой не ходил.
— Тропу, поди, крепко заломило. Не закружай. Хорошо, если к ночи на вторые сутки дойдешь. Петро и то приходил на второй день к полудню. Тропа ему ведь хорошо знакомая была, да и подчищал он ее. Только единый раз, в ту ночь, шибко быстро прибег Петро из, проклятого зимовья. А может, не стоит ходить? — вскинул на меня глаза добрый, заботливый старик — Как бы с тобой неладное не приключилось. Тревожно мне, парень, будет.
Я успокоил деда Власа: «Все ладно будет. Не тревожься. А за все спасибо тебе еще раз. Спасибо большое, таежное. Дней через десять вернусь. Похожу по Ломоносу. Тайгу проведаю».
В то время я был еще молод и, как говорят таежники, - дюжой. И, конечно не верил ни в какую чертовщину. Надо было во что бы то ни стало доискаться до истинной причины, заставившей Петра бежать из богатой пушным зверьком тайги, и этим самым убить миф «о проклятом зимовье» и о «хозяине» тайги. Говоря образно - открыть семафор в тайге хребта Ломонос.
Когда уже был на другом берегу Подкаменной, я оглянулся. Дед Влас все еще стоял у спуска к реке. Прощально махнув рукой, я скрылся в тайге.
— Первым делом, Чум-Чок, сходим за водой. Потом надо будет подзапасти дровишек, а сейчас — и остановившись перед полуоткрытой дверью, снял винтовочку и понягу. Отряхнувшись от снега вошел в избушку. Развязал понягу. Достал и зажег свечу Огляделся. Да, как видно, после Петра никто не бывал здесь Все осталось так, как было при нем. Под нарами большой запас дров. В противоположном углу от каменки лежала поняга. От белок, что когда-то были привязаны к ней, почти ничего не осталось если не считать несколько косточек да черепов чисто-начисто обглоданных мышевидными. На спице около каменки остатки того, что было шапкой. На полу валялись клочья, по-видимому, от варежек. В изголовье ближних к каменке нар лежала однорядка (подобие суконной куртки). Над ней тоже основательно потрудились мыши. На столике у оконца погрызенный чумашек (маленькая коробочка из бересты из которой обычно в то время охотники пили чай). Солдатский котелок лежал на боку около каменки. Два других, побольше первого, лежали под вторыми нарами. Около дверей, в углу, - топор.
Чум-Чок не вошел в избушку. Он стоял у порога и внимательно следил за мной. Дровами, что были в избушке, подтопил каменку. Открыл дымоволок и, взяв свой котелок, пошел в сопровождении Чум-Чока к ручью. Вернувшись, наладил таган, сходил в избушку за дровами и разжег костер на том месте, где когда-то разжигал его Петр, При свете костра увидел ружье Петра — шомпольную малопульку. Винтовочка сохранилась хорошо и почти не заржавела. Тут же висела пороховница, пистонница и кожаный мешочек с пульками.
В избушке было еще прохладно. Дым вываливал не только в дымоволок, но и в двери. Подбросив дрова в каменку, вернулся к костру. В котелке закипела вода. Сходил за мешком с сухарями и в корытце — кормушке, выдолбленной Петром для Черни, залил сухари кипятком, положил кусочек масла. Ужин для Чум-Чока был готов. Пообещав ему потом, сварить суп из бельчатины, пошел еще раз за водой. Теперь для чая себе. Подвесив на таган котелок, сел за обработку белок, попутную добычу этого дня. А когда закипела вода, заварил таежный чай — пучок брусничника, набранный тут же, недалеко от костра. В корытце тем временем остыла сухарная каша Чум-Чока, и мы приступили к ужину. А поужинав, сидели у костра (Чум-Чок, правда, лежал в отдалении) и ждали, когда протопится каменка. После нелегкого перехода очень хотелось спать. Вспомнив, что еще не запас пихтовых лапок, взял топор и пошел в приручьевую тайгу. Принес целую охапку мягких, душистых веток пихты на «перинки» себе и Чум-Чоку. Тем временем каменка накалилась. Дрова прогорели, и можно было готовить постели. В избушке стало очень тепло. Дров под нарами было много, и поэтому заготовку их впрок отложил до утра. Где-то у Петра должна быть пила. Может, он ее подвесил под лабазом, но к нему я еще не ходил. Убрав старую подстилку, подмел в избушке. Настелил свежую пихту Чум-Чоку под своими нарами. Приготовил постель, и себе. Снял обуток, подумав при этом: «А что было бы, если бы Петр тогда тоже снял «лосинки»? Погиб бы в ту ночь в тайге. Да и так прожил только до весны. Ведь не застудил, а, наверное, отморозил верхушки легких. Действительно могутный, дюжой был Петр».
Подстелил в изголовье куртку и лег. Было жарко, и поэтому я не закрыл дымоволок и приоткрытой оставил дверь. Лежал, а сон не шел. А совсем недавно так хотелось спать. Красно-малиновые угли еще светились, и отсвет от них падал на стену избушки. Поймал себя на том, что мысль все время возвращается к Петру, и почти дословно вспомнил пересказ деда Власа о том, что он услышал после той ночи от Петра: «Как учил ты нас, батя, так и промышлял. Ночевал все на сендухах, а к избушке наведывался редко. Тогда, когда сухарики да соль кончалась. Прибегу, захвачу с лабаза что надо, оставлю в нем шкурки, а пока греется чаек на костре, дровец в избушку ношу из поленницы, что сложил в ту пору, как зимовье рубил, али починкой занимаюсь. На последней ночевке решил, коли по всем приметам быть в скорости крепкому морозу, пришла пора в избушку подаваться, новоселье справлять. Далеконько последняя моя сендуха была, да с промыслом идти, сам знаешь, какая тут ходьба. Только на закате солнца подошел к избушке. Деревья в то время начали постреливать. Помню, подумалось мне тогда: «Ладно, что вовремя сюда пришел. Знатный морозище будет».
Накалил каменку как следует. Первый нажог ей даю. Пока каменка топилась, наладил из пихты подстилку себе и Черне. Чай вскипел на костре. Что-то устал в этот день, а как забрался в избушку, тут меня в тепле и вовсе приморило. Не стал даже сразу обрабатывать бельчишку. Решил попить чайку да маленько вздремнул. Покормил сухариками Черню. Прилег и мигом уснул. Пробудился оттого, что холодом потянуло. Гляжу, дверь приоткрыта, и звезды видать. Яркие такие, подмигивают. Черни в избе нет. Прикрыл дверь. Подождал немного. Что-то собака не просится в избушку. Может, не поглянуло на новоселье, да и не привычен он был в жилье ночевать. А мороз страшный. По тайге только щелкоток ходит. Жалко стало Черню. Приоткрыл дверь. Позвал. Подошел Черня к порогу, а в избушку никак не идет. Рассердился я. — Ну коль так, то и ночуй на морозе. Промерзнешь, небось попросишься. — И сызнова лег. И что-то занедужилось мне. Голова стала тяжелая. Глаза выламывает. Еле смотреть могу. Выпил еще чайку. Будто легче стало, и задремал я. И слышу сквозь дрему — завыл Черня, да так страшно. Не бывало еще с ним такого. Пробудиться хочу и не могу, а от воя его мне не только страшно, а жутко стаяло. Ведь не трус я, сам, батя, знаешь. Все же пробудился я. Прикрикнул на него. Закрыл глаза... и слышу, кто-то шарит у дверей, как будто ручку найти не может. А тут опять завыл Черня, но уже не у самой избушки, а как у ручья. А в ушах шум откуда-то взялся. Лежу. На дверь смотрю и слышу: «Войти-то можно?» Голос глухой, с подвывом. «Чего спрашиваешь? Аль не знаешь, что в тайге про такое не спрашивают?» А тот за дверьми опять: «Войти-то можно?» С трудом сел я на нары. Голова совсем дурная, кружится. Лихотить начало. И толком ничего сообразить не могу. Помню только, что ответил я, да так громко: «Какой леший тут? Чего спрашиваешь? Входи, а то ведь замерзнешь у дверей?» Дверь потихоньку открылась, и на коленях влазит в избушку человек не человек. Не поймешь. Лицо большое, красное, страшное, все обросшее, а глаза горят как уголья. Глядит на меня. Ощерился. А руками в каменку лезет. В каменке жар такой, что живьем сжариться можно. И спрашивает еще: «Погреться-то можно?» Тут меня совсем ужас взял. «Да грейся. Чего все спрашиваешь?» — отвечаю. А он все глубже в каменку руки сует. Смотрю на него, а он на меня. Тянет лицо свое страшное ко мне. Сверкает глазами. А потом как захохочет, да так дико. Индо иней на спине у меня вырос.
«Не видал, Петро, хозяина, так погляди». Тут совсем меня из ума вышибло. Вскочил с нар. На ногах еле стою. Он все ближе и ближе ко мне движется и стал чуть ли не во всю избушку. И тут, не помня себя, бросился я из зимовья. Бегу не оглядываюсь, а сзади он с диким хохотом несется. Мне бы передохнуть. Мороз жжет как огнем, а он сзади. Вот-вот поймает. Не люб я ему, видно, за то, что в тайге его жить обосновался. Сперва на брата зверину страшенную напустил, а, теперь и меня к краю жизни гонит. Бегу. Некогда дух перевести. Задыхаться начал, а он тут как тут. В полхребте был я уже, как он поотстал. А мне бежать уж мочи не стало. Весь мокрый от пота, а рук не чую. Лицо как чужое. И бежать не могу, а пойду пешком — замерзаю. Сон на меня навалился. Хотел уже лечь. Все равно, думаю, один конец. И стало мне себя нисколечко не жаль, а вот сынов моих... Вот из-за них-то и не велел себе лечь. А тут он опять подкрался. Откуда еще силы у меня взялись. Опять побежал. Вижу: уже близко река. Тут я обессилел вконец. Сел в снег. Прислонился к лесине. Будь, что будет. Помню сказал еще: «Простите, сыны, отца своего». И стал я засыпать. И знаю, что это конец. И тут чувствую, что кто-то тычется мне в лицо. Открыл глаза... а это Черня. Скулит, как плачет, а сам мордой в лицо тычет. Очнулся я. Кой-как поднялся. Еле-еле реку перешел. На угор уже не помню, как поднимался. К твоей избушке, батя... Коль живой останусь, ноги моей больше не будет в этом проклятом хребте, и в проклятое зимовье больше никогда не вернусь. Пропади все пропадом. И ребятам своим век закажу не бывать там». Вот и весь рассказ Петра, пересказанный мне дедом Власом.
«Хозяин тайги». «Проклятое зимовье». Тьфу! Какая чушь! Я лежал с закрытыми глазами и думал: «Что же все-таки произошло с Петром»... Потом мысли перепутались, и почудилось мне, что я куда-то проваливаюсь. Хотел вскочить, но страшная тяжесть придавила меня. Хотел открыть глаза, но не мог. Резкими толчками кровь стучала в голову. И вновь ощущение падения. Потом неподвижность и тишина. Что-то холодное прикоснулось к руке. И сквозь нарастающий шум и звон в ушах услышал тоскливый, громкий вой Чум-Чока. Скрипнули двери. Кто-то вошел или вышел из зимовья. Громадным напряжением воли заставил себя подняться. Шатаясь, добрел до двери. Они были открыты ровно настолько, чтобы мог пройти Чум-Чок. Переступил порог и, чтобы не упасть, прислонился к косяку. Рядом стояла моя верная остроушка.
«Все теперь понятно, собачка ты моя хорошая! Ладно, что успели выбраться из избушки. А то бы не быть живыми. «Напились» мы с тобой от каменки крепко. Тебе не так много, к моему счастью, досталось, а я хлебнул как следует. Много, видно, «дикого камня» в каменке.
На свежем, морозном воздухе стало мне легче, но еще сильно кружилась и болела голова. Подошел к потухшему костру. Тут я оставил топор около ранее принесенных из избушки дров. Спички были в кармане. Разжег костер. Заставил себя войти в избушку и принести еще дров. Сходил в нее еще раз и захватил одежду, котелок, продукты.
«До утра больше в избушку не пойдем. Будем, Чум-Чок, ночевать у костра. Вот отдышусь, соберусь с силами, сходим за дровами. Тут бор. Найдем хорошую сушину, а то этих дровишек ненадолго хватит...»
Скоро костер пылал. Темнота попятилась от яркого света. Сходил за пихтой. Подстелил Чум-Чоку и себе лапника побольше. Земля еще не успела оттаять от костра. Очень захотелось горячего, горячего чая. Принес воды. Повесил на таган котелок. Поглядел на часы, стрелки приближались к 12. «Ну вот, Чум-Чок! Мы еще встретим с тобой Новый год, а могли бы и не встретить. Фартовые мы ещё!»
Вместе с Чум-Чоком сходили еще раз к ручью, и я зачерпнул полную кружку кристаллически чистой воды. И ровно в двенадцать ночи я ее поднял за тех, кто в пути!
...А утром разобрал каменку, выбросив «дикие камни» с медным колчеданом.



По щучьему велению



Говорят, снег идет, но этот снег не шел. Снег падал. И снежинки были необычно большими но несмотря на это, все такими же нежными, ажурными звездочками. С беспросветного неба летели пушистые комочки, и они падали, как хлопья ваты. Впереди невозможно было что-нибудь разглядеть сквозь белесую мглу, но надо было идти, и мы шли...
Далеко позади осталась глубинная фактория Комнэ. Сто шестьдесят километров по таежной тропе мы легко, должны были пройти за пять-шесть дневных переходов. «Как вперед знать будешь», — вспомнились слова старого эвенка Анырчи, сказанные на прощанье. Вспомнились уже несколько дней назад, когда подошли к броду на речке Комнэ. Брода не было. Где-то в низовье «перехватило» речку, запрудило, и перед нами, вспениваясь о вершины обледенелых камней, разбросанных по всему руслу, стремительно неслась черная вода, позванивая и шелестя льдинами. Да, было о чем задуматься. Переправа на плоту через эту кипень исключалась, хотя поймал себя на том, что все же выискиваю глазами сушину. Но на наше счастье, ее поблизости не оказалось. Но и жить здесь, на берегу, и ждать, когда «пустит» нас на ту сторону буйная таежная красавица, мы не могли. Решение было принято одно: идти к вершине реки. И пошли, продираясь сквозь береговые заросли, чащу. Шли и надеялись, что за следующим поворотом речки представится возможность перебраться на другой берег. Но только в самом верхнем течении, с большим риском перепрыгивая с камня на камень, нам удалось это осуществить. К вечеру третьего дня мы подошли к Туколонне. Эта речка оказалась ехиднее Комнэ. Та просто не пустила, а эта заманила.
После того, как я нырнул под предательский лед, а вынырнув, схватился за палку, протянутую мне Еленой, и утащил ее к себе, мы все же чудом вскарабкались на обледенелый берег. После этой «ванны» стали более осмотрительными, возможно, даже излишне. И хорошо еще, что у нас сохранились аварийные спички в непромокаемой упаковке.
И опять многокилометровый путь, теперь к верховью Туколонны. И еще потеряно два дня, но теперь мы на «своей» стороне. Впереди больше нет речек, могущих преградить путь. Но впереди еще около шестидесяти таежных километров. Это «пустое нет», как говорят северяне, но сухарей и сахара, этих основных продуктов, уже не было, хотя мы и начали урезать паек с ночевки у брода, когда было решено идти к вершине Комнэ. Да и то, что мы ели после неудачного первого форсирования Туколонны, нельзя было назвать сухарями. Это было кашеобразное месиво, но все же пища. А сахар? Сахар подсластил воды ехидной речки. Соль - подсолила. Обычно в короткий, немногодневный путь не берешь разносолов, тем более, что почти всегда выручали ружья, и хотя одно осталось на дне речки, для второго, которое Елена успела сбросить с плеча во время «спасательной операции», не было работы. Как назло не встречалось никакой дичи. Все как вымерло.
— Еще подтянем потуже пояса и потопаем побыстрее. Теперь мы совсем налегке и за двое суток дойдем, — сказала Елена.
Сказано — сделано. Это было ранним утром, а когда развиднело, начал валить снег. И не было ему конца и края.
...Прошли в этот день не более десяти-двенадцати километров. То, что было тропой, сейчас только угадывалось. Снег в хребте был и до этого снегопада достаточно глубок. Много времени и сил отнимали обходы сломанных и вывороченных с корнями деревьев после последнего ураганного ветра. В ту штормовую ночь деревья ломались, как спички. Ладно еще то, что место для ночевки было предусмотрительно выбрано в еловой чаще. Иначе быть бы большому несчастью.
Снег падал и падал. Сидеть у костра было просто скучно. То и дело надо было подкладывать сухие дрова, превращающиеся очень быстро в мокрые. У слабых, трепетных языков огня невозможно было ни обсушиться, ни согреться.
— Знаешь что,— предложил? я,— чем так сидеть и глядеть наподобие костра, пойдем потихоньку, устанем буровить снег, разложим огонек, посидим, передохнем и потопаем дальше. Так и добредем до избушки.
— Пойдем, — согласилась она.
От излучины небольшого притока Туколонны, где мы остановилась на ночевку, тропа шла вдоль него, так что даже в такую ненастную ночь мы не рисковали сбиться с основного направления. В вершине этого притока, на одной из отшибин, охотничья избушка. До нее было не более десяти-двенадцати километров. Не будь этого снега, мы засветло дошли бы до нее, и, может быть, на наше счастье в избушке уже живет охотник.
...И мы пошли. Было очень трудно идти по глубокому снегу. Отдыхали сидя на ветровальных деревьях, плотно прижавшись друг к другу. Так было теплее. Даже дремали. А когда начинали зябнуть — шли дальше. Эти остановки и дремота привели к тому, что я уже не мог сообразить, сколько мы прошли и сколько километров осталось до избушки. И только тогда, когда подошли к маленькому распадку, вспомнил это место. До избушки было не более пяти километров. Это нас подбодрило, но ненадолго. С каждым шагом все трудней и трудней было идти. Опять сели передохнуть, и когда начал дремать, мне послышался отдаленный взлай собаки. Дремоту как рукой сняло. Долго прислушивался. Ни звука, а когда вновь приморило меня, опять послышался взлай.
— Лена! Ты ничего не слышала?
— А!? Что!? - встрепенулась она. Я повторил свой вопрос. Нет, она ничего не слышала. Теперь мы прислушивались оба, но кроме монотонного шороха падающего на деревья снега, ничего не было слышно.
— Я сильно озябла. Пойдем!
И мы опять пошли. Шел и думал: «И откуда только у нее берутся силы, когда мне, мужчине, уже невмоготу».
Но есть предел всему. Когда, по моим расчетам, до избушки оставалось не более трех километров, Елена сказала: «Я очень устала. Давай отдохнем подольше, — и, помолчав, добавила, — у костра».
На наше, на этот раз кривое, счастье, мы оказались в окружении сыролесицы. На сколько она протянулась — «как знать будешь». Ни одной сушины не нашел я. Ни одной мало-мальски пригодной колодины. Пока бродил в поисках дров, Лена до земли расчистила небольшой участочек. Вернулся с трухлявой березой.
Костер долго не хотел разгораться и горел очень плохо. Чад да копоть. Еще раз пошел за дровами. Принес немного сухих тоненьких елушек, и опять ствол трухлявой березы облепленный подковками полипоруса - гриба-трутовика. Попутно наломал пихтовых веток. На них мы и устроились около огонька. Снежные хлопья падали реже, и реже сердито шипел костер. Опять начало клонить в сон.
— Вот что! Ты только не спи, а я пойду до избушки. Авось хоть сухариков принесу да и дорогу протопчу.
— Хорошо. Иди. А я постараюсь не заснуть.
И я пошел, оглядываясь на отсвет маленького костра. Шел и напрягал память, силясь вспомнить приметы той отшибины, в вершине которой стояла избушка. Один всего раз был в ней. Года три тому назад.
«Того и гляди, еще и избушку не найду», — закрадывалась тоскливая, тревожная мысль. «Да и долго ходить нельзя. Вдруг заснет Лена. А это же гибель».
Вот и отшибина. Пригляделся. Нет, не та. Эта поросла темной тайгой, а на той — тайга светлая. Листвяги. Еще пересек одну темную отшибину. И. наконец-то тайга поредела. Громадными, высоченными колоннами стоят лиственницы. Где-то тут и избушка.
Но не светилось приветливым, манящим огоньком окошко. Не вился дымок. Незаметно было никаких признаков, говорящих, что в избушке есть человек.
Зашел в сени. К дверям прислонена палка. Значит, никого нет в зимовье. Зашел в избушку. Чиркнул спичку, другую. Пусто. Ни одного сухарика не нашел и под опрокинутым на железную печурку котелком. Под ним лежал только коробок спичек.
Я помнил, что около этого зимовья лабаза не было. Но, может быть, охотник сделал. Обошел избушку раз, другой. Лабаза не было. Его бы разглядел в редком листвяге. Обязательно разглядел бы.
И я побежал обратно. Не пошел — побежал. Мне казалось, что прошло много времени с тех пор, как оставил у горе-костра свою спутницу. Перед глазами встала картина: костер не горит. Сжавшись в клубочек, лежит на холодной хвое Лена. Падают хлопья снега. Падают на лицо и не тают.
Спрямляя путь, спотыкался о невидимые в темноте и занесенные снегом колдобины, сучки. Падал. Вскакивал, бежал, ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду. Опять падал, опять вскакивал и бежал, бежал.
Слабо теплился огонек костра. Лена сидела на мягкой пихтовой хвое. Я стоял перед ней, вытирая лицо, мокрое не то от снега, не то от пота. Стоял и улыбался.
— А я еще нашла одну березку. Такую же. И вот видишь, маленько горит, — такими словами встретила она меня. — Садись. Отдохни. Ты ведь так устал. — И ни слова не сказала о том, как хочется ей есть, не спросила — где же хоть маленький сухарик.
— Какой тут отдых. Пойдем отдыхать в избушку. Между прочим, там никого и ничего нет.
— А я, откровенно говоря, думала, что ты в такую погоду, в бесследье, и избушку не найдешь, а не только «кого» и «чего». А то было бы очень похоже на счастливый приключенческий рассказ, в котором в самый последний момент вдруг приходит спасение. А у нас интереснее всякого рассказа получается. И очень, очень хорошо, что ты все же нашел избушку.
...Жарко топилась печурка. Дров в сенях было много. Неленив был охотник-хозяин этого зимовья. А то пришлось бы голодному, усталому идти в тайгу и искать сушину, что ночью весьма нелегкое дело. И сколько еще надо было затратить сил, разделывая сушину, да еще лиственницу, на дрова.
Решили попить чай, или, как сказала Лена, «жареную воду», так солиднее звучит. Но для этого надо было натаять снеговой воды, и чтобы скоротать время, пошел и наломал большую охапку пихтовых веток. Постель получилась не только мягкая, но и душистая. Последний раз подложил в котелок снег. Перекочевали туда и веточки брусники, связанные в маленький пучочек.
Подложил в печурку дров. Лена прилегла на душистую постель и попросила разбудить ее, когда таежный чай будет готов. Засыпая, сказала: «Пусть покипит подольше. Наберется сил».
Я сидел на нарах у ее ног и думал о тех, опять тяжелых испытаниях, доставшихся ей и на этот раз. Думал и о том, что нужно бы оставить ее одну в теплой избушке, а самому пойти на нашу факторию за оленями и продуктами. Но от этой мысли пришлось отказаться. Пройдет не меньше 3—4 дней (пока еще найдешь оленей), прежде чем я вернусь. Четыре дня она будет пить только таежный чай. И так уже двое суток мы питались таким чаем. Идти вместе — Лена может обессилеть, и тогда где-то в пути, в глухой тайге, придется делать дневку, а то и больше, и отдыхать, набираться сил, лежа у костра. Этот вариант совсем не годился, тем более что после снегопада ожидал резкое похолодание. В избушке будем голодать, но зато в тепле. А для доброго костра в тайге, да еще в большие, пятидесятиградусные морозы, много хороших, сухих дров надо, хватит ли для этого сил? В сенях дров еще много, а завтра схожу и заготовлю еще. И пока из избушки уходить нельзя. Так было и решил, но вспомнился лай собаки, и думы пошли в другом направлении: собака в тайге. Значит, должен быть и охотник. А если охотник, то это сухари, сахар. А может быть, стоянка эвенков? Если эвенки, тогда еще у нас и верховые олени — учаки будут. А может быть, мне послышалось? Все равно пойду, проверю. Это не так далеко отсюда. Да и вполне возможно, что во время этого захода увижу хоть рябчишку, а подфартит, и глухаря сшибку. Так или иначе, а надо делать хоть голодные, но одну-две дневки. Надо починить обуток, одежду. Надо хоть в тепле отдохнуть. Да... в тепле... а почему так тепло в тайге. Снег кругом, а тепло. И не только тепло, даже жарко. И двери в избушку открыты. И избушка как-то выглядит по-другому, и день яркий, солнечный. Долго, же я ходил по тайге, а хотел быстро вернуться. Большой круг сделал и ни следа людей, ни оленей, ни собаки не пересекал. Видимо, послышалось вчера.
В дверях зимовья показалась Лена. Такой давно ее не видал. В белой блузке с короткими рукавами, в синей юбке, в чулках и туфельках. «Это что за наваждение, — думаю я. — Вот уже пятый год, как все это оказалось ненужным и непригодным в условиях Севера, во время полевой работы. Давно она ходит в мужской одежде, и даже охотничий нож-пурта всегда при ней». Видя, что я не двигаюсь с места, она быстро подбежала ко мне.
«Иди, иди скорей! У нас уже тепло, очень тепло. Ты так долго ходил. Я боялась за тебя. Боялась, что усталый, голодный, выбившись из сил, упадешь и замерзнешь. И тогда я сказала: «По щучьему велению, по моему прошению, пусть будет тепло, жарко на твоем пути». И вот видишь?!»
Я не видел — я чувствовал страшный жар. Лена положила руку на плечо, и мы вошли в избушку.

«Смотри! Как много всего у нас!»

Взглянув на стол, я не поверил своим глазам. Чего только не было: хлеб, мясо, сало, сахар, а в кружках, наших походных кружках, был налит какой-то ароматный напиток. Но почему-то запах был пихтовой хвои.
Лена крепко сжала мое плечо и очень громко сказала; «Ну и жара, как только ты терпишь»... И я проснулся.
—— Как крепко ты заснул. Проснулась и вся в поту, а ты с края лежишь. Как только не изжарился! Печурка красная, красная. И пихте очень жарко. Как хорошо пахнет ее хвоя.
Вскочил с нар. Открыл дверь. Белые, холодные клубы воздуха вползали в избушку. Вышел в сени. Лучистые звезды сверкали и переливались малюсенькими огоньками. Призрачные, беловато-розовые воланы гигантского занавеса шевелились, как живые, охватив северную часть неба, и на фоне «сполоха» - четко вырисовывались высоченные лиственницы.
...От нашего чая почти ничего не осталось. Выкипел. Принес снежку, и вновь начали готовить чай. Вскоре мы с аппетитом чаевничали. Лена пила и слушала мой рассказ про сказочное путешествие во сне.
— Все будет хорошо, родной! Завтра, вернее сегодня, сделаем дневку. Отдохнем и пойдем потихоньку, пока еще есть силы.
...Трепетные блики огня вырывались из многочисленных трещин и дырочек старой железной печурки, скользили по потолку и стенам избушки.
Мне не спалось. «Коль дневать, так надо хоть воды побольше натаять, а дровами, как развидняет, займусь», — сказал я себе и, взяв ведро, которое «жило» в избушке охотника, вышел из избушки.
Сполох еще играл. Только более красным стал колеблющийся занавес, охвативший больше трети неба. Запрокинулся ковш Большой Медведицы. Значит, уже далеко за полночь. Мороз усиливался. «Под утро будет градусов пятьдесят», — подумал я, нагребая в ведро снег.
Когда натаяло полное ведро воды, лег спать, сказав себе: «Должен встать рано-рано. До света». О том, что я пойду в разведку, Елена знала.
...Рассвет застал меня близ того места, где вчера ночью мне послышался взлай собаки. Со всех сторон звучали «винтовочные» выстрелы. В большой мороз в тайге всегда такая перестрелка. Перешел на другую сторону притока Туколонны. Надо было обойти большой участок тайги, чтобы перехватить следы. А что они должны быть, я уже не сомневался.
Пройдя километра два, набрел на почти занесенную снегом глубокую канаву. Дня два тому назад, а может, и день, как проехали здесь эвенки на верховых оленях. Направление их пути определить бы не удалось, если бы не редкие, односторонние затесы на деревьях, сделанные пальмой — большим тяжелым ножом на длинной рукоятке. Аргишили эвенки по направлению к устью того притока, у которого мы хотели остановиться на ночевку.
«Значит, мне не послышалось. Взлаивала собака. Ну вот, все теперь действительно будет хорошо. Скоро дойду до стойбища, возьму продуктов, двух оленей и быстренько вернусь к Лене», — твердил я, с трудом бредя по почти совершенно занесенной оленьей тропе. Стали попадаться более свежие следы оленей. Тут они копытили, добираясь до сочной лавикты (мох ягель). Теперь близко. А вот и предутренние покопки, следы. Но что это... Три чумища. Три остова от чумов, и все.
Я остановился и только сейчас почувствовал страшную усталость и как сильно дрожат ноги. Медленно подошел к одному остову чума. Там, где был вход, жердинки остова стояли шире, чем в других местах. Поперек лежали маленькие чурочки — порог. Переступив его, встал на колени и погрузил руку в золу костра. В глубине она была чуть-чуть теплая.
«Только теплая зола», — громко сказал я. Встал и медленно пошел обратно. Теперь я звал: они ушли не более как часа три-четыре тому назад. Аргиши в этот период времени большие. Олени идут быстро, и мне не догнать их. А если и пойду по следу, то когда дойду до стойбища, опять будет только теплая зола, а может быть, и холодная. Сигнал выстрелом не услышат. Далеко, да и в окухтелой тайге звук быстро гаснет. И никакой дичи не встретилось мне. Действительно, как будто все вымерло. Поэтому я эвенки не сделали здесь долговременной остановки. Торопились в богатые пушным зверем и дичью места.
Стиснув зубы, шел своим следом в избушку и с болью думал о Лене. У нее еще теплится робкая надежда хотя бы об одном сухаре. Одном сухаре...
Из трубы вился дымок, сизым столбиком поднимаясь к такому равнодушному, холодному небу. Мне было очень холодно. Обратно я шел много тише, чем шел вперед. Вспомнив сон, невесело улыбнулся. У входа в сени поставил походную палку и стал обметать веничком, что успела сделать из лапок пихты Лена, снег, прильнувший к одежде и обутку. Распахнулась дверь. На пороге стояла Лена и ласково улыбалась.
— Иди скорей в избу. У нас много чая и тепла. Иди же. Такой морозище. Ты, наверное, очень замерз.
Я грустно улыбнулся и, чтобы не встретиться с ней глазами, случайно взглянул на чердак избушки. Сквозь дымку теплого воздуха, устремившегося из открытой двери, я разглядел два больших брезентовых мешка. Схватив палку, подскочил я дверям и ткнул в мешок. Послышался хруст. Теперь мне, уже не во сне, сразу стало жарко.
...Мы сидели за столом и пили таежный чай, а в другом котелке настаивался самый настоящий, ароматный плиточный чай, так любимый жителями Севера. Пили чай с сахаром, и сухари, самые настоящие сухари, похрустывали у нас на зубах.
— И все же с нами получилось так, как в обычном приключенческом рассказе… И когда, уже смерть протягивала к ним свою костлявую руку, когда мужчина и женщина, обессиленные, истощенные, но упорно не сдающиеся, брели свои последние километры, сказка-тайга, которую они беззаветно любили, вновь подарила им жизнь, — задумчиво проговорила Лена.
— Нет бога, кроме Случая, а Счастье пророк его, помнишь, так сказал один великий оптимист, — ответил я, раскуривая трубку, набитую дарственным табаком. Затянулся покрепче и добавил: — Все же, родная, и на этот раз наш таежный фарт топает вместе с нами.
...Километрах в десяти от избушки мы встретились с хозяином тех двух мешков. Оказалось, что перед самым промыслом охотник завез основные продукты в эту избушку и хотел вскоре вернуться в нее, но задержался на центральной фактории и вот только сейчас идет в зимовье.
Сделали большой привал. След в ту и другую стороны был теперь проложен. Идти будет много легче. Втроем сидели у ярко пылающего костра, ели вкусную строганину (мерзлое сырое мясо, которое строгают ножом и посыпают солью), мерзлячили (ели мороженую рыбу) и пили крепкий чай. Всем этим угощал нас охотник, а узнав, что мы на дорогу взяли только несколько сухарей и немного сахара, не переставая, ласково журил нас:
— Да разве так можно. Надо было всего и помногу в рюкзаки положить, — неоднократно, на все лады повторял он эту фразу.
…Впереди у нас была еще одна ночевка в тайге. Мы будем ночевать на уже обжитом месте. Там, где ночевал Николай. На прощанье он сказал: «Ночевище на веселом месте, и дров, пожалуй, на ночь хватит. И как вы еще дюжите!?»
Поблагодарив Николая и крепко пожав ему руку мы расстались. Место ночевки, выбранное Николаем, действительно оказалось хорошим. Дров осталось много, но я еще подготовил в запас, по таежному неписаному закону. До центральной фактории оставалось не более пятнадцати километров. Удобно расположившись на мягких ветках пихты, Лена раскинула старенькую «скатерть-самобранку» и вытащила из рюкзака... большой кусище мяса.
— И когда он только успел? И ты не почувствовал, что прибавилось тяжести?
Я взглянул на Елену.
— Может быть, сейчас, в эту минуту, Николай дошел до избушки, читает нашу, благодарственную записку неизвестному охотнику и с негодованием смотрит на деньги, вложенные в нее.
...Подошла ночь. Темным сверкающим пологом она закрыла нас и тайгу.