Закон – тайга.

[als6080]

Закон – тайга. Глава 22
А только получилось так, что ни один из этих мудрых планов не понадобился. Чуть свет я полез на дерево и сразу увидел, как высоко в ясном небе выписывает круги – кто? Конечно, Nevermore. Впрочем, это мог быть уже другой ворон, у каждого из них ведь тоже своя территория, но я почему-то думал – тот самый. Наверно, он доклевал то, что ему оставили от Щербатого медведь или росомаха, а теперь кружил над тем, кто – он чуял, иначе какой же он на фиг вещий – станет его следующим источником пропитания. И это было весьма отрадно.

В тот день я много лазил по деревьям, как озабоченный гиббон, а ворон все кружил и кружил, иногда высоко, иногда совсем низко, а в середине дня и вовсе сел на макушку пихты. Я чуть было его не потерял, хотя старался держаться поближе. Ни единого выстрела не было слышно. Это можно понять по-разному: дичь не попадалась, или врагу не до охоты, или меня боялся. А может, где-то рядом были уже те, другие, с тайного прииска.

Вечером я подкрался совсем близко к тому месту, где с курканьем устроился на ночь ворон, а внизу, как я полагал, его будущий харч. Попрежнему ни дыма, ни огня.

Ночь я провел особенно тревожную, как Ленский перед дуэлью; разве что стихов не писал. Вру, конечно – никакого сравнения с Ленским, тот больше лирикой занимался, а у меня главная забота была – готов ли я к дуэли. Что дуэль будет, я почти не сомневался, ситуация дозрела. Но дуэль будет не на европейский, а на дикарский, американский манер, без секундантов. Как в девятнадцатом веке у них было принято. Просто двое входят в лес с разных концов с ружьями, а выходит один. Тоже закон-тайга своего рода. Ружья у меня, правда, нет, но нет у меня и стрелы в заднем отделе. Так что шансы хоть чуть-чуть, да выравнялись.

Было еще довольно светло. Я тщательнейшим образом осмотрел лук, несколько раз выстрелил в гнилой пень поблизости – машина работала изумительно, лучшего лука у меня никогда не было. Потом немного поупражнялся в метании топорика и ножа. В предыдущие дни я много этим занимался на ходу, но все равно результаты были похуже, чем с луком. Я, однако, старался не больно расстраиваться. Когда припрет, небось, метну как надо, никуда не денусь.

Я прибрал оружие, забрался в палатку, как в спальный мешок: когда не ожидалось дождя, я ее не ставил, а просто расстилал на лапнике. Так было теплее и ловчее оглядываться по сторонам, стоило только приподнять голову. А от комаров я ставил крохотный дымарь прямо рядом с физиономией.

Ну вот, наконец-то я разлегся на мягком ложе. Все тело гудело от усталости, но я к этому состоянию уже привык. Отрадно было то, что боль в избитых мышцах и костях уже прошла, только ребра еще побаливали, а в остальном я чувствовал себя очень даже в форме. Сойтись бы сейчас с Капказом на ринге, я бы носил это быдло на кулаках от канатов до канатов, я б из него мешок с дерьмом сделал, хоть он и тяжелее меня килограмм на пятнадцать. Еще бы чуточку везенья, зарулил бы ему по кадыку, и – четыре минуты на раскаянье. Ага, держи карман шире, так он тебе и раскается. Трепло все же Алексей Максимыч был, царствие ему небесное, занюханному романтику этого самого дна. Да и Федор Михалыч от него недалеко ушел, так и норовил подложить конфетку для ребенка в карман своего злодея, а у настоящих злодеев для ребенка одно в кармане – грязный член… Но что толку рассусоливать, глядя на звезды. Завтра все так и так решится, не в книжке, не на ринге, а в лесу и без кулаков. Хотя кто знает.



Вообще-то я был мальчишечка нервный, перед экзаменом никогда толком заснуть не мог, а здесь, в тайге, вообще усвоил волчью манеру спать: просыпался каждые полчаса или около того, прислушивался, приглядывался, принюхивался, поправлял огонек и опять отключался на полчаса. Удивительно, но все равно отменно высыпался и по утрам чувствовал себя свежо, только днем немного добирал – кемарил где-то около часа сидя, опершись спиной о ствол дерева и положив голову на колени. При этом казалось, что я и через веки все вижу. Это уже пошла какая-то магия. А что, жить захочешь, мигом магом станешь.

В этот раз, перед рассветом, я не то что сразу проснулся, а как бы вынырнул из одного сна, в котором я гонялся за кем-то одетым в шкуры, а потом двое мохнатых гонялись за мной, в другой сон, где уж точно я должен был гоняться, и никаких шкур. Оттого мне на минуту-другую стало холодно и захотелось назад в тот первый, бестолковый сон, где я хотя бы ни за что особенно не отвечал, потому как там не очень было понятно, где я, зачем я, кто я вообще такой, да и я ли этот я. А тут как раз все нестерпимо ясно – видно, за эти несколько дней я как следует вошел в роль и выучил ее твердо. Я примерно знал, кто я и очень хорошо – где я.

Нелепица, конечно, но я вспомнил шутку из древнего Punch’а про господина, которого сшиб кэб, он очнулся и спрашивает слабым голосом, “Где я?”, а оппортунист-разносчик сует ему карту Лондона: “Пожалуйста, сэр. Карта Лондона, сэр. Всего шесть пенсов”. Очень смешно, но я только слегка покривил губы. Теплый мир, где были среди прочего переплетенные тома Punch’а в бабушкином сундуке, казался жутко далеким, несбыточным каким-то, а тут надо трезво и осторожно делать грязное дело.

Я глянул на небо. Там на светлеющем своде с пятнами и полосами облаков исчезали мало-помалу бледненькие звезды. Я с силой втянул пахнувший таежной прелью воздух, резко выдохнул, потянулся и почувствовал себя свежее, чем всегда; полнее, что ли. Comme la rose au jour de bataille, как роза в утро битвы. Цветасто, но очень к месту. Знакомая струнка внутри сильно натянулась и не давала вернуться в сладкий зоревой сон.

Потягивал ветерок, было зябко, и я стал двигаться. Размялся тщательнее, чем всегда, до легкого пота. Снова поупражнялся с луком, топориком и ножом; промахов было поменьше, чем вчера. Топорик особенно удавался – втыкался в дерево на десяти шагах так, что выдирать приходилось обеими руками. Надо будет еще подточить.

Потом я принял душ; я уж говорил, как – разделся догола и повозился среди кустов и деревцев, стряхивая на себя потоки росы. После душа раскочегарил костерок, сварганил завтрак, поел со смаком, от души, зайчатины тушеной с грибами и корнями лопухов и зонтичных, не говоря про черемшу. Попил чайку и не торопясь свернул бивак. И все время, пока я занимался этими приятными, обыденными делами, я знал, не забывал ни на секунду, что сегодня – оно, то самое, из-за чего я тут кувыркаюсь и напрягаюсь до звона уже столько времени; казалось, вечность.

Я долго сидел на сосне, ждал, ждал, и дождался: с дерева неподалеку сорвался с еле слышным курканьем ворон и полез кругами в небо. Несколько сорок со стрекотом перелетало над вершинами, продвигаясь вдоль ручья примерно к востоку, к хребту, уже нависавшему над местностью вполне величественно. За сороками, по своей стороне все сужающегося потока, потихоньку шел и я. Нередко терял птичек из виду, и тогда приходилось лезть на дерево, чтобы снова их засечь. Потом я наткнулся на другую их банду, или на ту же самую, но переместившуюся не туда, где я ожидал их увидеть. Я завибрировал, засуетился, но самовнушенье помогло: ничего страшного не происходит, у меня ведь целая серия запасных ходов, один из них должен сработать. В конце концов, если я до сих пор жив, то во мне что-то есть такое эдакое, n’est-ce pas? Должно выручить.

И как раз тогда, когда я вот так сидел на дереве и справлялся со своим мандражом, что-то там произошло. Я увидел, как ворон, до того болтавшийся высоко в небе, вдруг резко пошел вниз и исчез на некоторое время за вершинами. Он оставался невидимым довольно долго, и у меня снова начала было дрожать нижняя челюсть, но потом ворон торопливо взлетел над макушками деревьев и поднялся высоко в небо, очень высоко, так, что я иногда не мог различить, птица ли то, или какая-то точка или звездочка у меня в напряженном глазу. Когда же он снова спустился низко-низко, с разных сторон к нему начали подтягиваться его собратья, и я ничего не мог понять – что, у них сигнализация какая-то налажена, что ли? И о чем те сигналы? Почему трубят сбор, спросим себя прямо? Потом вороны исчезли под пологом леса все в том же месте, где крутились и сороки, и я понял, что не время задавать глупые вопросы, а время действовать.

Взволновался я ужасно, но сделал все путем, как будто галочкой по списку отмечал. Заметил ориентиры, по которым можно выйти на место посадки воронов – туда, кстати, подлетали все новые. Подвесил рюкзак на приметном дереве так, что ни с земли, ни с дерева до него ни одна сволочь не смогла бы добраться. Подхватил рогатину и лук и перескочил через ручей, даже не заметив, как я его перескочил.

След удалось взять довольно быстро, минут через двадцать, но потом я стал красться по тропе медленно-медленно, в стиле беременной черепахи. Ориентироваться тут было уже нетрудно: впереди собралось целое сорочье сообщество, эти вертлявые мерзавки сидели на ветках, перелетали с места на место и оглушительно стрекотали, как бабье в светском салоне. Они служили мне хорошую службу, но от их гвалта нервы были на пределе, вот-вот сорвутся с колка, и иногда хотелось внятно покрыть их матом. Но тут мне стало не до них.

Сначала я увидел большие ноги в рваных резиновых сапогах под нелепым углом поперек тропы. Потом и все тело. Капказ лежал на боку, а Nevermore и его друзья трудились над его физиономией. Глаза уже выклевали, и теперь долбили все остальное, что не было закрыто одеждой. При моем появлении они с недовольным курканьем взлетели и расселись по деревьям; сороки благоразумно, хоть и крикливо, потеснились.

Тупо, ничего не чувствуя, кроме огромного облегчения, словно мне у плахи прочли указ об отмене смертного приговора, я сделал несколько шагов и наклонился над трупом. Сердце мое молотило, как после бешеной атаки на ринге, и поначалу я ничего не мог понять. Вот лежит этот бандюга, и в боку у него торчит стрела. Почему в боку? Я ж отчетливо видел, как она воткнулась ему в зад. Вот и пятно кровавое на штанах, где ему и положено быть. Какие-то сверхидиотские объяснения промелькнули в голове, вроде того, что он мог вытащить стрелу и совершить самоубийство таким вот диким способом, воткнув ее себе в левый бок. То был явный, запредельный бред. Я наклонился, стараясь не видеть кровавого месива поклеванного лица. А ведь стрела-то определенно не моя: неоперенная, раза в три толще моей, и очень хорошо, чуть ли не на токарном станке, выточенная из доски. Не то, что мои березовые палочки-веточки. Из правого бока торчал другой ее конец, с широким стальным наконечником, не чета моим жестянкам.

Я торопливо оглянулся – не прилетит ли из кустов еще одна такая неоперенная штука, на этот раз по мою душу? Но тут же успокоился, потому как все сразу стало ясно, как Божий день.

Прямо рядом с тропой, близко друг от друга, росли две толстенные сестрички-сосны, а за ними был насторожен сибирский самострел. Теперь, правда, уже не насторожен, а разряжен. То была мощнейшая машина; на лук, наверно, пошла цельная молодая ель, а приклад был тщательно отполирован. К спусковому крючку прикреплена леса, сделанная, если я точно помнил дедовы рассказы, из лосиных сухожилий, только правильное ее название я забыл. Леса эта, натянутая поперек тропы, совершенно неразличима; какой-нибудь несчастный лось или медведь натыкается на нее, спускает курок и со страшной силой получает в бок здоровенный гарпун. Только в этот раз не повезло нашему урке. Скорее всего те, за кем он решил поохотиться, сами, что называется, не пальцем деланы и приготовили незваному гостю такой вот милый сюрприз. А может, они просто думают, что в этих глухих местах никто никогда не ходит, и захотели добыть мяса на котел. Темна вода во облацех. И нихто да не узнаи-ит, где моги-илка моя-а-а…

Вопли воронов и сорочий треск отвлекли меня от этих важных мыслей, и я принялся за дело. Подобрал карабин, потом обыскал карманы трупа, забрал деньги, свои и чужие, вполне приличную сумму – тут, наверно, были еще те, награбленные. Потом взял свой паспорт, компас, бинокль, снял с его руки свои часы, забрал ТТ, запасную обойму к нему, подсумок с остатком патронов к карабину, нож лесника, финку самого Капказа. В тайге все это – целое богатство, куда там Ротшильду. Была еще зажигалка, я почиркал, но бензин, видно, кончился. Вот почему последние два дня он не зажигал огня. Зажигалку я на всякий случай тоже взял. Сувенир будет. Нашлась еще справка из лагеря. Там была фамилия – я ее помню, но говорить не буду. Я оставил ее в кармане убитого, хотя вряд ли и карман, и справка долго уцелеют. Охотников разделать вонючий труп было достаточно. Вишь, раскаркались.

Я подобрал сидор со шмотками, еще раз все хорошенько осмотрел, не забыл ли чего. Но нет, не забыл. Отошел, сел под дерево, положил карабин на колени и, отмахиваясь от комаров, принялся прикидывать, как и что.

Первым делом хотелось посмаковать свободу, свободу от страха. Не надо больше ни прятаться от врага, ни гоняться за ним, ни мучиться – что с ним делать, или что он с тобой сделает, когда ты его догонишь. Это было даже веселее, чем ликование по поводу победы, хотя и оно заливало меня по самые ноздри.

Может быть, еще отраднее было, что мне так-таки и не пришлось никого убивать. В конце концов, что мы имеем? Обыкновенный несчастный случай на охоте, каких дюжина на день. Это если только из другого угла посмотреть, так получается Божья кара. Но это для тех, у кого спецоптика. Можно проще сказать – сколько веревочке ни виться… Особенно в тайге. Из тайги они вылезли, тайга их и забрала.

Правда, я так и не буду знать, могу я убить человека, даже такого, который тыщу раз заслужил казни. Про то, чтобы скормить его комарам, и то ничего не ясно. Пардон, но мне это знание, что петуху тросточка. Не знаю, и не больно нужно; без этого знания продернусь. Какие мои годы, успею еще. На свете вон сколько всего; всю жизнь щупай, не прощупаешь.

Чем дольше я обозревал свои победные трофеи, тем богаче они казались. Взять хотя бы такую простую мысль: ведь это я, тот самый я, который сидит тут живой на мягком мху и разводит мелкую философию, мог бы валяться сейчас вон там с этим дрекольем в боку. Я бы и удара, наверно, не почувствовал. Вот только что шел, молодой, красивый и здоровый, и вот меня нет, задули как слабенькую свечку, и никому это не интересно, кроме этих развеселых птичек. И у тех интерес чисто гастрономический. Мне теперь это дело надо до самой старости праздновать. Мне теперь много чего надо праздновать до самой старости. Если доживу, конечно, со своей-то придурью до этой самой старости.

Ладно, про все про это будет еще время подумать; может, до чего путного додумаюсь. А сейчас надо было обсосать ситуацию чисто практически. Возьмем хотя бы этих людей на хребте и их забавную привычку ставить на стратегически важных тропинках самострелы на мамонта. Я, прямо скажем, подозревал, что они из тех, кто сначала стреляет, а потом задает вопросы, а скорее всего и вопросов никаких не задает, им и так все ясно. Им не надо чужих глаз, они не выносят чужих глаз. Такие у них занятия и понятия, и пренебрегать этой их аллергией – значит вредить собственному здоровью.

Про тех людей, что остались сзади, на Большой Реке, я уже сказал все, что знал. Их я боялся чуть ли не больше этих двух, павших смертью сволочей на тропе в рай для сволочей. Там, в селе, мне пришлось бы доказывать, что я хороший, что я не грабитель и не убийца – ведь наверняка кто-нибудь видел меня с этими гадами. Видел и стукнул, куда следует. Такое время было.

Нет, я определенно не хотел видеть никаких людей – ни впереди, ни сзади, ни сбоку, ни сверху. Нужно время, чтобы отойти от смертного страха, расчистить в душе завалы злобы, ненависти и прочего дерьма, стать подобием себя самого – беззаботного, самонадеянного, безмозглого суперменистого щенка, каким я был всего пару недель тому назад. Люди меня не вылечат, а тайга может. Тут, если соображать головой двадцать четыре часа в сутки и не разевать варежку, можно и вылечиться, и себе кое-что доказать. Была такая потребность.

Короче, пойду-ка я своей дорогой – вдоль хреба на юг, на юг, пока не доберусь до истока какой-нибудь другой речки, а там сплавлюсь вниз – и домой, к маме.

Надо было идти. Я встал; не утерпел, пнул тело бывшего врага, бормоча все ту же эпитафию: “Закон – тайга, гад”. Вспомнилось, как я прикапывал белые косточки беглых бандитов, но тут уж дудки. Пусть меня отлучат от любой религии на выбор, закапывать эту падаль я не буду. В другой раз, как говорится. Вот останутся от него одни белые кости, буду как-нибудь проходить мимо, тогда я еще подумаю.

Я пошел искать свой рюкзак, а вороны благодарно зашевелились, закаркали. Давай-давай, братва. Ваша очередь санитарить.

***

К вечеру я уже был далеко-далеко, взобрался на кряж, с которого и ручей слабо просматривался. Очень резво шел, даже не шел, а просто меня несло на какой-то тугой эфирной волне. Меня несло, а я улыбался и даже скоро заметил, что иду и мурлычу. В горах я всегда мурлычу, и не один я. Это как-то связано с дыханием, то ли возбуждает, то ли успокаивает, не помню уже, а только иду и мурлычу всякую дребедень, про Любку сизую голубку, про это был не мой чемоданчик, а то был моей тещи чемоданчик, и только замолкаю, когда вокруг вырастает какой-нибудь уж очень просторный и прозрачный вид. И тогда я стою, гляжу растроганными глазами и запасаюсь любовью, скромностью и добротой.

Ночью все никак не мог заснуть, был какой-то расслабленный и вроде не в контакте с миром. Набреди на меня медведь, уделал бы меня, как Бог черепаху, со всем моим арсеналом. Одного отчетливо хотелось – чтобы старина Nevermore ко мне присоединился. С ним как-то веселее cуществовать.

И знаете что? На следующее утро я еще не проснулся, а уже слышу его дронканье с французским прононсом, и опять я заулыбался. Мы с ним славно побродили еще с месяц, хотя было всякое, и погода тоже заколобродила. Под конец я его даже немного приручил, он у меня чуть не с рук ел, пока одна сволочь его не застрелила. Ни за что, ни про что; за просто так.

Очень я взбесился, чуть тому охламону всю промежность не отбил. Горько было спутника терять. Потом вспомнил, что едва жизнь не потерял, и поуспокоился, и вроде ничего, можно жить. И покрался дальше, с тихой песней по краешку.



И мораль вывел: что, мол, наша жизнь? Жуть в полосочку, вот и вся мораль.

---------- Добавлено в 23:39 ---------- Предыдущее сообщение было размещено в 23:16 ----------

От автора


Когда «Закон – тайга» вышла первым изданием, читатели, если что и спрашивали, то чаще всего задавали самый что ни на есть наивный вопрос: «Неужели это все правда? Прямо так все и было?» Я изворачивался, как мог, но моей младшей сестре удалось это лучше моего. Ее сынишка тоже приставал к ней с вопросом: «Неужели Uncle взаправду кого-то там убил в тайге?» На это сестра ответила, не моргнув глазом: «Ну что ты, детка. Никого дядя не убивал; в книжке про это ничего нет». И, без паузы: «В книжках вообще все не так». Сестра у меня вообще из породы тихих юмористов, но тут она попала в точку: в книжках действительно все не так, как в жизни.Ах, если бы все было вот так просто: слева книжки, справа жизнь, и плети себе в книжках все, что в голову взбредет. Многие, между прочим, так и делают. Пишут про нашествие миллионов кур на русский город с небывалым названием; или про превращение людей в насекомых – или в тех же кур, кой их черт разберет. Еще ходят слухи про какое-то голубое сало, хотя я точно знаю, что сало белое, а когда стареет, то желтеет. А то вот есть еще мильон авторов (назвать их писателями язык не поворачивается), в основном с англо-саксонскими фамилиями, что пачками выдают бесконечные саги про приключения в воображаемых мирах, которых никогда не было и – главное – никогда не может быть.Может, все это и нужно, если считается высокой литературой и печатается в высокочтимых литературных журналах либо продается миллионами экземпляров как ходовой коммерческий продукт. Только у меня к этому отношение, как у Вовочки из анекдота: «Марь Пална, мне бы ваши заботы!»
Мне чего хочется, что толкает к столу, отчего пальцы тянутся к перу, перо к бумаге? Мне бы в себе, в своем собственном, горбом добытом опыте разобраться, без куриных нашествий, трансфигураций, сальностей и фантазмов. Да еще попробуй изложить это так, чтоб другим людям было внятно и занятно. А других забот, манифестов и кредо у меня, собственно, и нет. За глаза этих двух хватает.Художественная проза по-английски называется fiction, то есть, грубо говоря, фикция, выдумка, и в этом есть доля истины. Никто не выдает, скажем, протоколы допросов за полицейский роман; в романе без выдумки, как без рук – не говоря про компрессию опыта, замедление времени повествования и прочие писательские штучки.
Но есть такой разряд читателей (и писателей!), которым голая «фикция», выдумка просто неинтересна. Читать целиком выдуманную прозу – все равно, что пить разбавленное пиво: ведь выдумку надо из какого-то пальца высосать, и высасывают ее из других книжек, откуда ж еще? И это сразу чувствуется.Конечно, можно сесть с утречка пораньше и написать «Сны Чанга», ничего подобного этим снам не испытав, но для этого нужна самая малость – быть Ив. Буниным. А если ты не Ив. Бунин, то и получается разведенное пиво – миллионы кур, насекомых, голубое сало, рубки на мечах в заоблачных мирах и прочая нечитабельность. Или еще, пожалуй, глупее: у одной нашей известнейшей писательницы, Виктории Т., Брежнев стреляет уток из крупнокалиберного пулемета. Ну, если ты пулемет знаешь по кино, если ты не в теме, так и не тронь ее, зачем вот так врать на смех тем же курам?Ясное дело, моя главная тема – человек в дикой природе, и уж будьте уверены – эту самую дикую природу я знаю, как облупленную; во всех местах, описанных в предлагаемых былях, я побывал за десятки лет бродячей жизни; приключения, описанные здесь, на самом деле имели, как говорится, место – хотя зачастую не в том порядке, не с тем составом действующих лиц и не совсем в том ландшафте, что в моих текстах. Эти вещи почти всегда перетасованы, я тут во всю пользуюсь своим правом на выдумку, все лишнее безжалостно иссекаю – а зачем? А затем, чтобы читателю было внятно и занятно; излагать же все буквально «как дело было» -- скучища. «Как дело было» зарегистрировано в бесконечных дневниках, что я вел в походах, но они – просто подпорки для памяти; отчет о проделанной работе, так сказать. Кстати, некоторые из этих «отчетов», литературно обработанных (по-английски это называется travelogue), я опубликовал, большей частью именно по-английски в разных более или менее глянцевых журналах, но это совсем не то: travelogues – особь статья, а рассказы-были – особь статья. Хотя, не скрою, иногда трудно решить, в какую категорию отнести тот или иной рассказ (в обыденном, не профессиональном смысле слова «рассказ»).
Рассказы-были мне, честно сказать, дороже, и причина тому простая, хотя совсем уж простой можно назвать ее только сглупа. Дело вот в чем. Когда садишься писать, то примерно знаешь, о чем будет разговор – что-то давит, и с этим надо разобраться. И вот пишешь, пишешь – и в конце узнаешь что-то от самого себя (от кого ж еще – если исключить Провидение?) о самом себе и о жизни вообще. Нечто такое, чего не знал, когда садился за это занятие. Это всегда внове и всегда удивительно. Ну и, конечно, надежда тешит, что кто-то на другом конце цепочки тоже чего-то такое узнает и скажет про себя: Ага, вот оно как! – или другие такие слова.
Хотя, конечно, реально говоримые слова и отзывы бывают на удивление разнообразны. Одна милейшая дама специально позвонила, чтобы сделать комплимент насчет того, как у меня здорово описана «технология добычи пищи в условиях тайги» (ее буквальные слова). Конечно, книжка не совсем про это, и даже совсем не про это, но как об этом говорить?
Другой юноша лет сорока, художник, все допытывался, что могут значить слова «Ни хрена себе змеиный супчик...» в конце рассказа «Змеиный супчик», и как это объяснить, если я сам не знаю? Ну просто сказалось так; оно так на самом деле было – а почему было, черт его знает. Тот, кто бывал в передрягах, подобных тут описанным, прекрасно понимает, что иногда от потрясений еще и не такие слова выскакивают, и если все объяснять, это ж опухнуть можно.
Тут я подхожу к самому, пожалуй, важному пункту – для кого это писано. Отвечаю коротко: для тех, кто ПОНИМАЕТ; а понимает лучше всего тот, кто там был (хотя полезно иметь в виду и другое: кто не был, будет; кто был, не забудет). Следующий вопрос: где это – «там»? Отвечаю конкретно: там, где ты был счастлив, или что-то вроде того. Я лично бывал счастлив в горах, на разных высотах; в уральской и сибирской тайге; в тундре; в пустынях и полупустынях; в камышовых джунглях Приаралья; среди среднерусских пейзажей; на морях, реках, озерах и даже водохранилищах; в степях; а если поднатужусь, то еще что-нибудь вспомню.
Согласен, не все такие места похожи на райские кущи, а иногда вовсе не похожи. Скажем, если плывешь по сибирской реке месяц, и каждый божий день тебя полощет дождь и жрут комары и гнус (см. «Охота на Пелыме»). Но тут, как еще Цицерон сказал, suum cuique. Каждому свое. Кто жирует в гостиницах и на пляжах; кто собирает спичечные коробки и тем премного счастлив. А вот другим подавай простор, безлюдье, и чтоб можно было завалиться на спину и орать в небо: «Да здравствует свобода!» Последнее, конечно, было особенно актуально в советский период моей и многих прочих жизни (я об этом целый роман написал, называется «Соло на Арале»). Но если честно, это бесценно всегда и везде. Свобода, она и в Сибири свобода – если не от чего другого, так хоть от жены, от начальства, от наступившего ныне повального жлобства, крысиных гонок и прочих прелестей цивилизации. Хоть месяц, хоть пара недель, но они – наши, и нас, охотников до этого дела – миллионы. Эскейписты? Ну конечно мы эскейписты. Только скажите вы мне, кто из вас не эскейпист – или не хотел бы им стать.
Еще тема: литературное родство. Куда меня только ни записывали. Один американский журналист нашел сходство аж со Стивеном Кингом. Он дал мне роман этого самого Кинга, я прочитал страниц пятьдесят и вернул – зевота одолела; скуловорот какой-то. Извините меня, любители Кинга, но это – чтиво именно на любителя, и меня там рядом не стояло.
Говорят про Джека Лондона. Тут ничего не скажешь, Джек Лондон – часть русской культуры, непременный элемент в составе крови любого грамотного по-русски человека, имеющего вкус к этим вещам.
Но он же, этот грамотный, назовет вам десятки имен россиян, писавших про это много лучше и гораздо нам ближе, начиная хоть с героев-скитальцев Пушкина да Лермонтова, с Сергея Тимофеевича Аксакова, тургеневских «Записок охотника», толстовских «Казаков», чеховской «Степи», а уж если брать кого поменьше калибром, там счет идет на дюжины – Эртель, Левитов, Дриянский, Мамин-Сибиряк, Арсеньев, Черкасов, да мало ли. Почитай, всякий россиянин из мастеров пера оставил нам что-то про природу и человека в ней.
Позже были Пришвин, Соколов-Микитов, Паустовский, «деревенщики» – Шукшин, Астафьев, Абрамов. Но эти – писатели универсальные, они могли писать, и писали, обо всем, что трогает человеческую душу. Не говоря уж об их масштабе. К ним можно тянуться, как к звездам – занятие столь же полезное, сколь и безнадежное, и поминать свое имя в этом ряду было бы с моей стороны безмозглой наглостью.
Но есть писатели одной темы, и именно той, моей темы. Таким был, скажем, Олег Куваев, певец «бродячего народа» и к тому же современник. Я счастлив тем, что году в 74-м переводил на английский куски из его «Территории». Вот с ним рядом мне уютно, хотя я никакой не геолог, а просто, как говориться, погулять вышел. Книжки Олега, правда, не переиздают, но я знаю множество мужиков, берегущих еще с тех времен и «Территорию», и «Дневник прибрежного плавания», и иное прочее. Эти мои были – тоже для них.
Ну и последнее – о двуязычии, об этом тоже иногда спрашивают, потому как «Закон – тайга» первоначально появилась одновременно по-русски и по-английски, а рассказы то на одном из этих языков, то на обоих. Тут ничего хитрого, просто так исторически получилось. Дневники я всегда, чуть ли не с тринадцати лет, писал по-английски, чтоб никто в них нос не совал, а стихи – по-русски и по-английски, немного по-немецки. Когда безвременно закончилась моя академическая карьера, я много лет добывал хлеб насущный переводами на английский для дюжины издательств; переводил стихи, прозу, научные тексты – в общем, много чего. А потом еще десять лет был главным редактором Moscow News и всегда много писал о текущих событиях, почти все по-английски. Спрашивать, на каком языке первоначально написан тот или иной рассказ, бесполезно, потому как я честно не помню, черновиков не храню, а в процессе писания часто перескакиваю с языка на язык. В голове начинает вертеться фраза, и она задает ритм и вообще текстуру более или менее крупного куска. Тут уж сам язык тебя тащит. В конце, конечно, отделываю два варианта – отдельно русский, отдельно английский – стираю швы между разноязычными кусками.
Вот примерно и все.
Москва,Август 211 Сергей Рой