Закон – тайга. Глава 19
Все же в тот день я вымотался как-то по-особенному. Наутро все члены одеревянели, усталость была, как в горах на хорошей высоте после нескольких дней восхождения. Я вспомнил, как мы там дурачились по утрам в палатке, делали “йоговскую” гимнастику – сорок подергиваний прямой кишкой, стоя лоб в лоб на четвереньках. Или сочиняли друг на друга похабные частушки, валяясь в спальниках. Одно время у меня было правило – не открывать глаза, пока не сочиню частушку; чем сальнее, тем веселее. Сейчас я бы не смог ничего сочинить, даже если бы меня, как сипая с картинки из восьмитомной “Истории” Лависса и Рамбо, привязали к дулу заряженной пушки и пообещали не стрелять, если я выдам что-нибудь веселенькое. Ладно, мрази, вы мне еще и за это заплатите.

Чуть не со слезами на глазах пришлось сделать разминку, и не йоговскую, а по всей форме, минут на сорок. Одеревянение прошло, усталость не очень; боль усилилась, но что тут поделаешь. Потом я уписал второй котелок ухи, оставшийся с вечера, и еще покайфовал, потешил синдром удава, лежа на пахучей хвое и любуясь химически голубым небом над зубчаткой леса. Как на мастерской фотографии в глянцевом журнале. Прошло еще не меньше получаса, прежде чем я смог подумать без судорог о том, чтобы вскарабкаться на дерево.

Залезть-то я залез, и притом на самое высокое дерево в округе, только ничего путного я оттуда не увидел. Вид, конечно, был потрясающий, к этому трудно привыкнуть, до костей пробирает. Но ни дыма костра на земле, ни воронов в небе, ни переполоха среди птиц помельче на деревьях я не заметил. Пусто. Я да тайга далеко внизу, а то, что кроме нас, намертво затаилось под кронами.

Я слез с дерева в глубокой задумчивости. Отчетливо почувствовал, как Гамлет снова поднимает свою кучерявую головку, а в ней сплошная шизофрения. Один внутренний голос шепчет: ты сделал все, что мог, но вот эти гады исчезли, и где ты их будешь искать, и в конце концов ты же не нанимался гоняться за ними по всей тайге и наказывать их. Ты ж сам станешь преступником в глазах Закона, что бы тебе ни нашептывал изощренный в самооправданиях ум. Второй внутренний голос, более крестьянского образа мыслей, отвечал на это совершенно нецензурно. И что тут скажешь, прав был ругатель.

Все эти монологи Гамлета с авансцены – только рябь на воде, минутное соплеистечение и слабина в коленях. Наверно, интеллигенту, особенно зеленому, без этого, как без рук. И слава Богу, что под этим слоем – инстинкты, унаследованные от несчетных поколений рубак. Враг есть враг, и я иду по его следу не для того, чтобы порадовать себя кухонным психоанализом, а дабы скормить его воронам и прочим интересантам.

Я снова забрался на свое ложе – слегка поваляться и разобраться плотнее в ощущеньях, потому как чувствовал: тут проклевывается что-то новенькое. Я быстро его нащупал: не было Страха. Забавно, удивительно и малопонятно, но это было так. Сколь я ни вглядывался в самую свою глубину, там было чисто.

Вместо страха разросся страшной силы кураж, хоть сейчас ко льву в клетку. Львы точнехонько знают, когда у циркача есть кураж, а когда нет. Если есть, ведет себя укромно; если нет, рвет в клочки. Сейчас я бы сам порвал кого угодно в клочки, со всеми их карабинами и пистолетами.

Я не знал, когда и где это произошло, но это было отчетливо, как эрекция у ишака. Может быть, во время драки с тайменем; а может, потихоньку все вместе собиралось и вот затвердело. Может, от самой земли какая-то подсказка прошла. Черт его знает, что у нас в подкорке творится. Один мой дружок обозначал это состояние неизящно, но аккуратно: “А мы эбем-с”. Понятное дело: он учился уже в мореходке, и там это умонастроение было de rigueur.

Теперь главное – не расплескать это чудо, а во-вторых, не наколбасить чего с дури. Вообразишь, что ты сам Иисус Христос в галошах на босу ногу, а тут – раз по соплям, вот тебе и пожалуйста.

Неудивительно, что я чего-то мурлыкал, довольно хрипло, впрочем, упаковываясь и уходя в поиск.

***

Выше впадения ручья река не текла, а прямо-таки кувыркалась, вся в брызгах и пене. Она была гораздо уже, чем раньше, и грозила превратиться в непроходимую горную речку хоть за ближайшим поворотом. Я долго шел вдоль берега, пока не отыскал глубокий тихий плес, который и переплыл без помех, толкая перед собой два сцепленных бревнышка со всей своей поклажей. Несмотря на весь кураж, чувствовал я себя при этом до одури неуютно: фиг его знает, где эти твари. Может, поджидают в зарослях на берегу, и что они со мной сделают, если изловят, догадаться нетрудно. Конечно, легко сказать – живым не дамся; а ну как дамся?

Ничего страшного не случилось, только в спешке я споткнулся и пребольно ударил коленку о камень, аж зашипел от боли и долго тер ушибленное место. На душе на минутку похолодело. Худая это примета – спотыкаться на старте. Хоть возвращайся. А-а, плевать. Может, я в душе немец. Говорят же у них Hals- und Beinbruch. Вот тебе и Beinbruch.

Я оделся, навьючился и похромал вдоль берега, пока не набрел на ручеек. Тут я свернул и пошлепал руслом ручья, внимательно вглядываясь во влажную почву. И точно, через сотню-другую шагов ручей пересекла тропа, а на ней – отчетливые свежие следы резиновых сапог и еще цепочка редких круглых дырок, словно кто-то тяжело опирался на палку. Засунув рогатину сзади за пояс, с луком в левой руке и со стрелой наготове в правой, каждые несколько минут притормаживая, прислушиваясь и присматриваясь, я двинул по тропе.

Так я крался часа два и уже начал потихоньку отчаиваться – не оторвалась ли эта погань от меня на целый дневной переход, пока я возился с тайменем, будь он неладен, полдня вчера и еще сегодня утром?

Словно эхо отчаяния, далеко впереди ударили выстрелы – “стук”, и чуть погодя еще “стук”. Видно, им опять повезло с дичью. А может, и не повезло: один выстрел – добыча, два выстрела – два промаха, это самый сопливый охотник знает. В любом случае они далеко, и можно идти не таясь. Я ходко двинул вперед – и чуть было не налетел на Щербатого. Слава Богу, он вовремя закашлялся, туберкулезник паскудный.

Я глубоко вздохнул пару раз, сцепил зубы и начал его скрадывать – тихо, но споро, на волне куража, которому позавидовал бы укротитель львов. Скоро стали слышны его шаги, потрескивание веток под ногами, а потом показалась и его спина, покачивающаяся среди кустов. Он брел, сильно прихрамывая и опираясь на палку. Видно, все же растер ахиллесово сухожилие. Все ясно: пока этот хромает, Капказ бегает впереди, пытается что-нибудь подстрелить. Видно, харчи они уже подъели и теперь надеются на охоту.

Я несколько раз натягивал тетиву, целясь почти в упор, потом опускал лук. Наконец, выпростал из-за спины рогатину, неслышно подскочил сзади к Щербатому и с воплем “Шевелись, падла!” сунул ему острие в промежность, точно так, как недавно он проделывал со мной. Щербатый издал какой-то нечеловечий хрюк и завалился набок. Некоторое время он зевал, потом захрипел, дернулся и лежал уже не шевелясь, оскалив раскрошенные зубы и выпучив глаза.

Я остолбенел. Я не верил своим глазам. Щербатый, он же Харч, он же не знаю кто, духарной блатарь, уркаган, который с упоением мог зарезать и расчленить человека, подох от разрыва сердца, или инсульта, или еще чего, как самый последний фраер. Если выражаться на его собственном наречии, скрыжопился с пересеру.

Я, наверно, слегка тронулся от всей этой передряги, потому как ни с того, ни с сего вспомнил свои мысли – а есть ли у этих тварей душа, и раз говорят, что душа “отлетает”, так должен же вылететь какой-то пузырь или еще что. Но ничего такого не вылетело, это определенно. Только вот этот свинячий хрюк да усилившийся запах дерьма и мочи, когда у него распустились сфинктеры в анусе и мочевом пузыре. Меня круто передернуло, и я выругался вслух.

Не о том надо было думать. Это был первый человек, которого я убил. Ну, не убил, так явно был причиной смерти, и меня слегка тошнило и что-то штатское дрожало внутри. Но если честно, еще больше было жаль, что он так легко, даже как-то вроде бы пристойно, отделался, этот кровавый подонок. Лежит тут и еще скалится, труп жизнерадостный. В глазах мировой совести скормить его комарам было бы куда удовлетворительнее.

На секунду я задохнулся от ненависти. Я вспомнил, что когда-то поклялся залить эту щербатую рожу мочой, как он проделывал со мной, но теперь от самой мысли об этом меня затошнило еще сильнее. Наверно, я так же смотрел бы на падаль. Скажем, на дохлую росомаху, пролежавшую на солнце много дней. Я даже пнул его, как гнилую падаль, выплюнув его же заповедь: “Закон – тайга, гнида.”

Все это было тошнотворно, и может быть поэтому я как-то враз опомнился. Не время было для моральных вывертов. Капказ мог вернуться с добычей. Вряд ли он скоро хватится, вряд ли будет бегать взад-вперед, скорее сядет где-нибудь на пригорке и будет, матерясь по-своему, ждать Харча. Только долго ждать придется. Но чем черт не шутит, может и вернуться – хотя б затем, чтобы отметелить шестерку за то, что заставляет себя ждать.

Надо было стащить с Щербатого рюкзак, но для этого пришлось бы до него дотронуться руками, а это было несказанно противно. Конечно, я вольтерьянец и все такое, не верю ни в Бога, ни в черта, ни в воскрешение Лазаря или кого угодно, и вообще dead men don’t bite, мертвые не кусаются. Но трогать его было омерзительно и немного боязно, чего уж там.

Стиснув зубы, чтобы задавить неудержимо подкатывающую тошноту, весь сморщившись от отвращения, как плохой клоун, я перевернул труп лицом вниз, а в голове пролетела мысль: “Ненавижу смерть”. И следом даже не мысль, а какое-то облегчение: слава Богу, это не я.

Но времени на лирику не было никакого. Под торопливое, безостановочное сквернословие я стащил с Щербатого изрядно похудевший рюкзак – мой рюкзак; снял пояс с ножом – моим ножом, а точнее бесценным дедовым бебутом златоустовской стали; выгреб из карманов содержимое, тоже по большей части принадлежавшее мне – складной нож со многими лезвиями, брусочек, флакон ДЭТы, шесть коробков спичек, завернутых в газету и упакованных в презервативы – лилечкин подарок; и еще по мелочи, плюс финка самого Щербатого, та самая, которой он добил лесника. Я засунул в рюкзак всю свою поклажу, взвалил на плечи, подобрал оружие и отправился назад, по уже хоженой тропе, однако через минуту остановился, как споткнулся. Скинул рюкзак и побежал назад, к трупу.

Я постоял над ним, снова преодолевая страх и отвращение, потом буркнул с ненавистью: “Возись тут еще с тобой, смердятина”, подхватил подмышки и поволок к реке, благо она тут была метрах в двадцати, не больше. Я столкнул эту падаль с невысокого обрывчика, и течение, которое здесь с разгона било в берег, тут же подхватило его, перевернуло несколько раз и понесло, понесло, а я вслед ему прочитал еще одну эпитафию, и тоже с его же слов: “Так-то, гнида. Нету тела – нету дела”. Пусть теперь Капказ поищет своего шестерку. Нет его, и концы; то ли сам убежал, то ли медведь утащил. Мог сверзиться в реку, могли волки напасть. Закон – тайга: тут все может быть.

А я не выдал своего присутствия. Не время еще.

---------- Добавлено в 23:13 ---------- Предыдущее сообщение было размещено в 23:12 ----------

Закон – тайга. Глава 20
Потом я долго бежал – задыхаясь, на износ – пока не вернулся к тому месту, где переправлялся утром и где остался мой плотик. Без него нечего было и думать с таким грузом достичь того берега вплавь. Я скинул рюкзак и немного постоял на коленях, приходя в себя. Пришлось часто отплевываться тягучей слюной – во рту болели какие-то железы. Раньше у меня такое бывало, когда я выкладывался целиком на дистанции восемьсот метров; дурацкая дистанция, лошадиная какая-то, бежать ее надо как короткую, со всей напругой, а на самом деле она длинная, и я пару раз падал на финише…

Я зло тряхнул головой. Мне только воспоминаний о спортивных подвигах сейчас не хватало для полноты счастья. Аккуратно уложил весь свой скарб на бревнышки, отбуксировал их немного вверх по реке и поплыл. Где-то на середине реки мне вдруг пришло в голову, что тело Щербатого в любой момент может всплыть рядом со мной или даже подо мной, и я сильнее замолотил ногами, хоть и поносил себя последними словами – и на фиг мне еще иррациональные страхи, когда вполне рациональных полные подгузники. Ну всплывет, ну и что, дам пяткой по морде и поплыли дальше, он вниз, я поперек. Ничего такого не случилось, и я без приключений перебрался на “свой” берег.

Тут я немного отдышался, отдохнул, пожевал свежекопченого балыка и не слишком спеша пошел вверх по реке, надеясь к вечеру добраться примерно до того места, откуда гражданин бандит Щербатый, еще утром такой живой и страшный, отправился в обратное плаванье.

Я брел и дивился – до чего же эти несколько дней (сколько? девять? десять?) выдубили мою душу. В ней не шевельнулся ни один червячок жалости к усопшему бандюге. Я только испытывал некое тайное облегчение, что мне не пришлось убивать его в более прямом, кровавом смысле. Как ни глянь на это дело, все ж таки он сам подох; а не подох бы, я б его отдрючил до полусмерти и предал сибирской казни – раздел и привязал к дереву на ночь на съеденье комарам, там, где поболотистей. Вот то был бы настоящий закон-тайга, а ему наука. Да еще бы не совсем раздел скота – чтоб подольше помучился.

Я знал, что мне, задумчивому юноше из хорошей фамилии, старательно воспитанному на дистилляте российской и прочей культуры, должно ужасаться этих своих варварских мыслей, однако ничего похожего на ужасание не находил я в душе своей, одну лишь свирепую радость. Видно, с волками жить – волков давить. Инстинкт, наверно, подсказывал, что гуманизм – это одно, а гуманные сопли и дурость – совсем другое…

Некругло это бабушкин Христос выдумал – любить врагов. Тут и с друзьями и подругами не всегда разберешься. Любить или не любить – сердцу не прикажешь. А он вдруг – врагов. Наверно, мне враги неудачные попались. Пойди я к ним и скажи: “Я вас люблю”. А они мне: “И мы тебя тоже. Что жареного, что вареного.”

Нет, любить людей, наверно, можно, вздохнул я. По списку. Боюсь только, списочек получится больно коротенький.

***

Вот, пожалуй, то самое место – на другом берегу приметный обрывчик, с которого я скинул труп. Скал на моем берегу не было, но место для берлоги на ночь под поваленным трухлявым деревом-гигантом, висящим одним концом на деревьях поменьше, нашлось почти рядом с тропой.

Я со вздохом изнеможения опустился на мох под этим стволом и первым делом вытряхнул содержимое рюкзака. Там оказалось всего пара банок консервов – последние съестные припасы бандитов, а водку они, видно, давно всю выжрали, да и к чему она мне. Потом палатка, но без спального мешка: спальник и одежду – то, что полегче – видно, упаковал в свой сидор Капказ. Еще в рюкзаке сохранилось все мое снаряжение – веревка, аптечка, ремнабор, небольшой моток тонкой медной проволоки, чтоб мастерить силки, свечки, и, к дикой моей радости, все мои рыболовные снасти: крючки, поплавки, грузила, лески, блесны, все, все на месте. Теперь прорвемся в любой ситуации, хоть зимуй тут. И еще радость: была соль, чуть початая пачка в клеенчатом мешочке, мумуля мне когда-то сшила. Не было ни денег, ни документов, ни компаса, ни бинокля – это все, надо думать, прибрал к рукам Капказ.

Я расчистил место для своей горячо любимой, вновь обретенной палатки и поставил было ее, но сразу понял, что спать в ней не смогу: она вся провоняла запахом этих скотов. Я сам не Бог весть как благоухал – костром и копченой рыбой, но я-то хоть регулярно плавал в реке и полоскал свою одежонку, а эта падаль, она и воняла падалью. Наверно, они в последний раз мылись еще в лагере перед тем, как освободиться. Я вывернул палатку наизнанку – пусть немного выветрится, потом постираю – и приспособил ее как заслон-отражатель вместо того, что обычно лепил из корья и кольев. Сверху, как всегда, придавил тяжелыми сучьями. Я и не догадывался при этом, сколь мудро поступал.

В тот день я снова вымотался до предела, до дрожи в поджилках, но все равно заставил себя лезть на дерево, как только немного обустроился. Как почти везде, вокруг стояли высокие голые стволы среди густого подроста. Сучья на деревьях начинались метрах в восьми-десяти от земли, не меньше, но теперь мне это было не страшно – у меня была веревка. Я привязал конец веревки к топорику и метнул его через нижний сук высокой сосны. Потом, потравливая другой конец, опустил топорик до земли, отвязал его, захлестнул оба конца веревки вокруг дерева, завязал булинем и полез по сдвоенной веревке вверх, упираясь ногами в ствол. Отдышался на нижнем суку и стал карабкаться выше.

Только я залез выше других деревьев, скрывавших реку, как мне пришлось юркнуть за ствол и замереть: на том берегу, на обрывчике, с которого я скинул покойного т-ща Щербатого, стоял Капказ с карабином в руках и вниматрельно смотрел то на землю, то по сторонам. Видно, там, гда я волочил труп, остались следы, и он по ним вышел на то самое место. Смотри, смотри, много не высмотришь, прошептал я; твоего шестерку, небось, друзья мои вороны уже разделывают где-нибудь на косе или перекате. Черт, лук и стрелы остались на земле, а то б я и тебе вогнал стрелу в пузо.

Хоронясь за стволом, я торопливо принялся спускаться, соскользнул по веревке, в спешке сильно обжег ладони. Подобрал свое оружие, выбрался на берег, выглянул из-за дерева – осторожнее, чем змея в джунглях. Но Капказа уже и след простыл. Может, оно и к лучшему. Расстояние тут метров пятьдесят-шестьдесят, мог попасть, а мог и промазать. Ни к чему заранее светиться.

Я вернулся к своей берлоге и принялся за хозяйственные дела – ладить ложе, коптильню и костры, один для чая, другой для коптильни. И все время, пока обожженные руки делали привычное дело, я возбужденно думал разные мысли про то, что победа уже наполовину одержана и как теперь добить врага. Он теперь один, палатки у него нет, ночевать будет у костра. Подобраться ночью и всадить в него стрелу из темноты – пара пустяков. Или тюкнуть спящего топориком по темечку, и все дела. Можно не до смерти, можно оглушить дубинкой и казнить все той же лютой сибирской казнью – пусть помучается с мое, людоед позорный.

Однако все оказалось не так просто. Ловит волк, да ловят и волка, как говаривал дед. Я охотился за врагом, но и до моего мяса были охотники.

Я готовил тайменью тушку к тому, чтобы заново перекоптить ее – делал глубокие разрезы и втирал в них соль – когда услышал неподалеку то ли сопенье, то ли пыхтенье. Я бросил свое занятие, медленно выпрямился и впился взглядом туда, откуда шли эти странные и страшные звуки.

Особо вглядываться не пришлось: горбатая темная масса на тропе в дюжине шагов от костра слишком очевидно была солидных размеров медведем. Вытянув морду, он жадно нюхал воздух. Видно, одуряющий запах тайменьего балыка разносился далеко по округе.

Вот тут весь мой кураж испарился со свистом. Я просто обмер, перетрусил до того, что чуть не испачкал штаны. Раньше я видел медведей только в зоопарке, в цирке да в кино, а тут всамделишный зверюга подбирался к моей стоянке, и Бог весть, что у него на уме.

На счастье, дикий страх не отключил у меня бойцовских инстинктов. Я схватил из костра горящую головню, шагнул к темнеющей туше и грозно заорал: “А ну мотай отсюда!” и еще разные слова, про которые я и не знал, что я их знал, потом несколько раз крутанул головней в воздухе, вычерчивая огненные круги, и с силой швырнул ее, целясь медведю прямо в рожу. Зверь тяжело, со страшным треском ломанул с тропы сквозь кусты, а я на ватных ножках, пятясь, вернулся в свое логово.

Долго стоял на коленях, весь дрожа, всматривался в темень и ругал себя самыми мерзкими словами – ну каков олух, кинулся на зверя с одной головней, забыл и про топорик, и про рогатину, и про все на свете. Да тут маму родную забудешь. Потом я заставил себя заняться нужными делами, но еще долго взвивался от каждого шевеления или шороха и хватался за рогатину, до рези вглядываясь во враждебные тени. Пояс с кривым бебутом я решил не снимать и на ночь – авось удастся достать лезвием до медвежьего сердца, прежде чем он меня согнет в дугу или скальпирует. Бр-р-р.

Когда ко мне вернулась способность связно мыслить, я возблагодарил мудрый инстинкт, который подсказывал мне устраивать ночевки в укромных местах. Здесь с одной стороны меня прикрывал выворотень, с другой – ветки лежащей ели и прочего бурелома; за спиной – заслон-отражатель, придавленный массивными сучьями, спереди – костер. В такой крепости можно надеяться отсидеться ночью. Вот только вдруг медведь какой-нибудь бешеный попадется, возьмет и попрет на костер, как на буфет? Или захочет заслон разметать? Ему это раз чхнуть.

Нет, видно, дрожать мне в моей крепости, как зайцу под кустиком. Если медведь уже попробовал человечины – того же Щербатого – за здорово живешь он от меня не отвяжется. Так все охотники говорят: медведь становится людоедом с одного захода, только жаканом его и можно отвадить. Промежду глаз.

Одно утешение – Капказ в том же положении, что и я. Разве что он дурнее меня и ленивее. Вряд ли будет искать приличное убежище – приткнется где попало, заснет, и карабин ему не поможет. Вот мне бы тот карабин.

С карабином или без, охота мотаться по ночной тайге, выслеживать Капказа у меня теперь напрочь пропала. Днем еще куда ни шло, а ночью все, как у великого баснописца – мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел. И какой я мужик. Пацан пацаном. Ишь как мохнатого черта испугался. Днем еще можно помахать рогатиной, а ночью он враз головку открутит, и вправду охнуть не успеешь, не то что вступать с ним в почестный бой. Одним когтем развалит пузо надвое. Да и рысь может с дерева скакнуть на шею. Рысей я почему-то боялся еще больше медведей. Коварная сволочь. Нет-нет, у костра оно спокойнее…

Покоя, правда, было мало. Медведь меня так переполошил, что я чуть не до утра все вздрагивал, вскакивал да оглядывался. И вообще жуткий был день. Сначала Щербатый, потом Капказ меня чуть не засек, и на закуску вот – медведь. Толком уснуть не было никакой возможности. Голова моя была не голова, а пароходный котел, и в топку угля накидали превыше всякой меры, вот-вот котелок лопнет. То медведь мельтешит перед глазами, то Щербатый скалится.

С медведем, правда, было все более или менее ясно. Здесь основное – чтоб подштанники были чистые. А то, что случилось со Щербатым – пожалуй, главное в тот день, и не только в тот день. Было о чем подумать, ой как было. Тут и про медведя забудешь.

В первый раз до меня дошла такая важная вещь, как бесполезность смерти. Щербатого не было, и я уже ничего не мог с ним поделать, ничего не мог ему сказать или доказать. Доказать, например, какая он скотина и нелюдь. Но за этим светила и бесполезность жизни такого быдла, как Щербатый и прочие. Потому что доказать ему ничего нельзя было бы не только мертвому, но и живому. Он был как бы условно живой. У него просто не было внутреннего органа, каким можно жалеть, раскаиваться, просить прощения. Он мог бы не слишком ловко изобразить, что жалеет, раскаивается, просит прощения, но это было бы так, уловка, хитрость, боевой прием, чтобы подловить тебя, усыпить бдительность, а потом убить, нагадить тебе в рот, пытать – все, что угодно, все, чем он живет и от чего он действительно тащится. И что с ним прикажете делать? Избить как собаку? Но это ж так, истерический выброс, а потом самому будет стыдно, противно и, не дай Господь, жалко эту тварь.

Я вспомнил, как говорил отец: “Собака понимает палку”. Конечно, насчет собак он ошибался. У нас была той-терьерка, так она не только раскаивалась, если плохо себя вела – она могла это выразить: когда ей за что-то выговаривали и ей было совестно, она наклоняла головку к полу и прикрывала крохотной лапкой глаза. Чем доводила народ до слез умиления. Но вообще-то отец не собак имел в виду. А что именно он имел в виду, я только сейчас чуть-чуть начал понимать. Зверя надо держать в рамочках – палкой, плеткой, чем придется; главное – держать в рамочках и не разводить нюни. А то ты к нему как к человеку, душа нараспашку, варежку раззявил со всей твоей христианской любовью и интеллигентской обходительностию, а он тебя хвать за нежное место, и далее имеем то, что имеем…

Сопляк я был, конечно, Кандид недоделанный. Думал – все зло в щербатых, и если их сплавить по реке или запереть в лагерях, все будет хорошо. А сколько потом встречал таких, обоего пола, а иногда на тех, что слабого, хе-хе, пола и женился. Вроде бы цивилизованное двуногое, а поскрести, ну зверь и уркаган, только их способы гадить тебе на голову и размазывать более изощренные. В серой зоне меж человеком и зверем.

Да взять хоть и себя. Чехову хорошо было выдавливать из себя раба. Там счет на капли идет. А попробуй выдавить из себя зверя. Он тебе так выдавит – давилка отвалится.

Rien n’est parfait, soupira le renard. Нет в мире совершенства, вздохнул лис. Да уж какое к лешему совершенство – тут бы хоть приличия минимальные соблюсти и до финальной березки не сильно грязненьким добрести…

---------- Добавлено в 23:15 ---------- Предыдущее сообщение было размещено в 23:13 ----------

Закон – тайга. Глава 21
И еще четыре дня прошли в параллельном восхождении – Капказ на своей стороне речки, я на своей. Скоро я заметил, что из-за стычки с медведем у меня развился нервный тик: пробираясь тайгой, я стал каждые несколько минут оглядываться, смотреть, не крадется ли за мной Хозяин. Я где-то читал или слышал, что такое бывает с летчиками-истребителями после “собачьих боев” в небе: они все посматривают, не сел ли им враг на хвост. Ну и блин с ним, лучше нервный тик, чем медвежий клык.

Видно, вздор говорят, что к опасности можно привыкнуть. Уж если ты псих – или нормальный человек, не чурбан с глазками – то так и идешь вразнос. Если не держишь себя в рамочках. Может, мне не повезло, но все офицеры, которых я знал после войны, были психованные. Чуть что, и за пистолет.

Интересно, как у Капказа с этим. Оглядывается он после исчезновения своего шестерки? Впрочем, он всегда на взводе, зверина вонючий.

Ничего, какой бы хищный хищник он ни был, все равно ему от меня не уйти. Пусть он вооружен лучше некуда, а у меня мои деревяшечки, ножик да топорик, но зато вряд ли он про меня догадывается и в любом случае засечь не может, а я у него на хвосте, и меня не стряхнуть. Ему приходилось раза два-три в день стрелять, иногда больше – надо добывать еду; по звуку выстрелов можно точно засечь, где он находится. По утрам и вечерам я мог теперь видеть не только дым его костра, но иногда и отсветы огня.

Местность изменилась еще сильнее. Один за другим накатывали ложные хребтики: лезешь, лезешь часами, вроде бы вершина хребта вот она, перед тобой, а забираешься туда и видишь, что это всего лишь увал или плато, а дальше маячит еще один хребет, наверняка не последний. Тайга сильно поредела, пошел пихтач, крученый-гнутый по вершинам. Лишь вдоль речки и по поперечным падям полосы все той же непролазной, буреломной тайги хватали за ноги.

Капказ, видно, тоже ее избегал и устраивался на ночевку в редколесье, где хоть иногда подувает ветерок и меньше комарья. Потому-то иногда я и мог видеть огонь его костра. Я же после визита косолапого выбирал места ночевок еще осторожнее, чем раньше, старался непременно отыскать пещеру и лишь раз построил нескладный шалашик под двумя огромными елями, у которых едва-едва не срослись стволы. Как всегда, огонек разводил за укрытием в небольшой ямке и жег только самые сухие, бездымные сучья. В общем, вел себя, как краснокожий воин на тропе войны. Кожа у меня более или менее белая, но тропа моя точно была тропой гражданской войны – и позади уже два трупа.

Я по-прежнему много упражнялся в стрельбе из лука. Из добычи – сбил одну копалуху и уделал зайца. В каком-то богатейшем осиннике этих зайцев оказалось, что грязи, и один болван наскочил прямо на меня. Я сидел себе под деревом в мягком мху, опершись спиной о ствол, отдыхал, никого не трогал. Смотрю, ковыляет ко мне по тропе этот белячок, вылупив свои раскосые глаза, потихоньку, вроде с устатку, и ни черта меня не видит, потому что я замер и сливаюсь со стволом, и солнышко у меня за спиной, а он трюх-трюх, все ближе и ближе.

Хорошо, что у меня рука прямо на рукоятке ножа лежала – я метательные ножи за поясом носил. Потихоньку-потихоньку вытащил я нож, взял за лезвие, метров десять оставалось. Ну, думаю, сейчас этот чертяка у меня по ногам пробежит. Свистнул слабо так, заяц замер, а я как-то автоматически, ни о чем не думая, взмахнул рукой, и зайка только ножками задрыгал, бедненький.

Еще набрел на гарь, заросшую сплошь брусникой. Ягода там только-только начала поспевать. Я так соскучился по сладкому, что забыл все на свете и пасся там в каком-то трансе, выбирая ягодки поспелее, пока в одном углу не услыхал знакомое пыхтенье-сопенье. Медведь тоже увлекся сладеньким, и я потихоньку, задом, задом выбрался из этого рая и еще долго не мог унять дрожь в коленках. Не знаю, давешний то был мишка или уже соседний. У них ведь строго очерченные территории; только иногда, когда случаюся большие пожары, все границы ломаются, медведи пускаются странствовать, и тогда такому бродяге лучше не попадаться – заломает, сожрет и только пуговицы выплюнет. Так, во всяком случае, говорил дед, а если он чего про охоту не знает, то это можно уложить в два слова. И оба лишние.

Речка между тем все сужалась и наконец превратилась в непроходимый горный поток, особенно после того, как прошел еще один страшенный ливень с грозой. Лежа на мягком лапнике в сухой, чисто выстиранной и выветренной палатке, по которой барабанным боем бил ливень, я ликовал, представляя, как Капказ сидит под елочкой, щелкает зубами под дождем, волчара богомерзкий. Не я, так тайга его доконает, думалось мне. Вот он, настоящий закон-тайга, не тот, что себе сочинили эти ублюдки – и медведь-прокурор тут ни при чем.

Дело так и так шло к развязке. Речка скоро будет не речка, а обыкновенный горный ручей воробью по колено, и тогда мне не миновать сойтись с врагом на узкой тропе. На привалах меня снова стали донимать мысли про то, что казалось решенным бесповоротно: а ну его все к черту, эта сволочь сама сдохнет от голода и холода, а я пойду своей дорогой, пожирую в тайге, да и домой пора. Но даже когда во мне шевелились эти скользкие мысли-змейки, я знал, что скажет Сторож. Такой молодой, а уже такой лицемер, скажет он, а в голосе – сплошное ледяное презрение. Hypocrite, скажет он дедовым голосом.

И еще откуда-то выплывало серебристое, с окантовкой, слово “честь”. Нет, не так, а с большой буквы: Честь. Честь имею. Или не имею. И сразу, наплывом, картинка. Девятое Мая, мы собираемся смотреть парад пятигорского гарнизона, отец надевает китель с двумя рядами орденов, американский Legion of Honor телепается ниже всех. Дед напяливает свою нафталиновую черкеску, у него тоже иконостас дай Бог всякому, за все кампании века прошлого и нынешнего накопилось – Хива, Турция, Порт-Артур, снова Турция, Румыния, Австрия, далее везде. Потом я стою рядом с ними в толпе на тротуаре, гордый до колик, мимо маршируют солдатики, и дед, топорща усы, рычит на какого-то несчастного хриплым артиллерийским басом: “Пер-р-ремени ногу, болван!”

А что сейчас? А сейчас я наклоняюсь к воде и плещу в лицо холодной водой. Что ж еще остается, кроме как – умыться.

Развязка пришла, как обычно приходят развязки – совсем не та, что виделась, и не с того боку. Утром четвертого дня я осторожно выбрался к речке, и первое, что я увидел на другом берегу, немного вверх по течению, была согнутая фигура Капказа. Тот рассматривал что-то, наверно, следы на тропе, только я об этом не раздумывал. Хоть было далековато, все равно, не думая и не колеблясь, я поднял лук, плавным рывком натянул тетиву и, почти не целясь, послал ему стрелу в ягодицы, а сам тут же скользнул за толстенный ствол лиственницы.

Сразу же грохнули два выстрела, один за другим, но я даже не услышал свиста или чмоканья пуль – он выпалил в белый свет как в копеечку. Руки-ноги мои ходили ходуном, сердце звенело как набат на пожаре, я наложил новую стрелу на лук и готовился дорого отдать жизнь, вслушиваясь изо всех сил – не стукнет ли камень, не треснет ли сук, хотя про себя знал, что Капказ и в лучшее время не рискнул бы шагнуть в глубокий рычащий поток, не то что раненный. Впрочем, рана могла быть и пустяковой, а сгоряча люди еще не то делают. Тут я представил, как он дергает стрелу из своей задницы – даст Бог, наконечник из жести консервной банки сорвется и застрянет в мясе, а того лучше в кости, и тогда не миновать этому шакалу заражения, подохнет, как его шестерка, на радость воронам и зверью. И всему прогрессивному человечеству тоже.

Минут через десять я растер в ладонях немного травы, подновил камуфляжные полосы зелени на лице, лег на землю и осторожно выглянул из-за дерева. Но с земли много не увидишь, и я медленно, по миллиметру, поднял голову. Теперь можно было разглядеть то место, где Капказ недавно стоял буквой “г”, но там, конечно, никого не было. Он мог таиться, так же, как и я, где-нибудь за стволом или за кустами неподалеку от того места, и выслеживать меня, как я выслеживаю его.

Я сел, опершись спиной о ствол дерева, и принялся размышлять, хотя думать особо было нечего. И отец, и дед давно вдолбили мне урок: если подранил крупного зверя – кабана, скажем, – дай ему время как следует истечь кровью, закостенеть, и только тогда иди по следу. Иначе и зверя не доберешь, и сам на крупную неприятность можешь нарваться в зарослях, где у подранка преимущество. Теперь – только терпение. Как у кошки над мышиной норкой. У Капказа не было другого выхода, кроме как продолжать идти к цели. Там, похоже, в верховьях ручья, где-то близко уже, должны быть люди, которых он хотел убивать и грабить, но теперь он скорее всего пойдет туда, чтобы сначала попросить помощи. Надо же залатать зад, отлежаться в тепле и в сытости. Если, конечно, он там раньше не нашкодил как следует. Что тоже очень даже может быть.

А охотиться ему за мной сейчас – кишка тонка. Хоть он и зверь, но пуганый. Представляю, наклонился бы я сам где-нибудь сорвать цветочек, а мне тут нежданно-негаданно впивается в чувствительное место чья-то злодейская стрела. Интересно, догадался ли он, что это я, растоптанный и едва-едва не убитый сопляк, жажду его скальпа, или грешит на местных орочон или как они тут называются, потому как кто же еще станет пулять стрелы из-за куста в чужака? Если последнее, то поджилки у него теперь вибрируют во всю, потому что одно дело – одинокий придурок вроде меня, а совсем другое – толпа невидимых тунгусов, которым почему-то не понравилась твоя рожа. Конечно, тунгусы народец мирный, судя по отзывам, добродушные алкаши и только, но и у них бывают свои заморочки. Может, он забрел в их святые места, кто знает. На вид тут безлюдно, а на самом деле за каждым кустом может тунгусский призрак скалиться.

В общем, первейшая моя задача сейчас – не сделать какой-нибудь торопливой глупости, на которые я, оказывается, такой мастак, прости Господи меня, грешника.

Поразмыслив так, я снова взвалил рюкзак на плечи и тихонько, хоронясь за стволами деревьев и кустами, выбрался из прибрежной чащи в более редкий лес и побрел по тропе, ведущей на следующий подъем. Идти старался неспешно, словно у меня самого наконечник стрелы в черных мясах. Интересно, как ему удастся перевязать рану, да и чем? Обрывком грязной, как прах, рубахи? То-то было бы мило.

Где-то после полудня тропа привела к месту, где сливались два ручья, образуя реку, и это было до чрезвычайности неприятно. Обе речушки-переплюйки были такими же бурными, как и река, которой они давали начало, но каждую из них можно было перейти вброд в удачном месте, особенно если человек уже имел дело с такими горными потоками – а Капказ, я так полагал, был все же родом откуда-то с Кавказа.

Но делать нечего, надо переходить тот рукав, что передо мной, и только удвоить осторожность. Особое внимание пташкам – сорокам, кедровкам и прочим. Там, где они трещат и чирикают, там – враг, их или мой.

Однако скопищ птиц наблюдать как-то не пришлось, а вечером, сколько я ни выглядывал с верхушки дерева, ни дыма, ни огня нигде не засек. Похоже, Капказ передрейфил, понял, что дело пахнет керосином, и таится сейчас где-то в чаще, кормит комаров. Пожалуй, придется мне утром перебираться и через второй ручей, на ту сторону, где супостат. Это было опасно, бандит мог поджидать меня, случайно или не очень, именно в этом месте и расстрелять меня в свое удовольствие. Если повезет и ничего такого не случится, буду мотаться вдоль ручья челноком, пока не возьму вражий след, а дальше по той же системе, что со Щербатым, или что-то в этом роде. Другой вариант – дунуть завтра как следует вперед, обогнать его, найти прогалинку, залечь у тропы, по которой он скорее всего пройдет – и тогда уж я в свое удовольствие… Если разминемся, выжду время, найду след, догоню – а там уж как кому повезет.

Такой вот закон-тайга, и других вроде нету.