СОБАКИ

ЗОРЬКА
Первую мою собаку, Зорьку, мне подарил отец, получив
ее в качестве гонорара от главного в Воронеже знатока
и любителя пойнтеров врача Константина Дмитриевича
Алалыкина. Зорька появилась на свет через месяц после
того, как папа оперировал ее мать Роллу по поводу ущемленной
грыжи. Вмешательство оказалось успешным, и
Константин Дмитриевич поклялся, что если Ролла благополучно
ощенится, то он отдаст папе любого щенка и
продержит его при матке всю зиму. Отец отказывался —
Дайда была еще в полной силе, — но не устоял пред
аргументом Алалыкина: «Сережке вашему пора уже иметь
свою собаку».
Принадлежавшие Алалыкину производители — Треф
от собак Лунина в Петербурге и Ролла от собак маминого
родственника Живаго в Москве были родоначальниками
подавляющего большинства воронежских пойнтеров того
времени. От них шли собаки рослые, но легкие, на высоких
ногах, с несколько вытянутой, почти без перелома, мордой,
отличавшиеся бешеным аллюром в поиске. Алалыкин
считал, что это девонширский тип. Такова была и
Зорька, но она и ее однопометники оказались, пожалуй,
последними девонширскими пойнтерами в Воронеже. Ролла
потом уже не щенилась и в «алалыкинскую» породу
все больше вливалась кровь папиной Дайды и ее детей
от Мордаунта — кобеля С. М. Веретенникова родом из
Ростова-на-Дону. В результате, через несколько лет тип
воронежских пойнтеров существенно изменился. От Дайды
они прочно унаследовали по экстерьеру более тяжелое,
коренастое сложение, выраженную курносость, а по работе
— не столь стремительный ход, нестомчивость, большую
выносливость в отношении холодной воды. Кровь Мордаунта
сказалась в потомстве сравнительно небольшим
ростом, резким преобладанием красно-пегой масти, редкостью
кофейно-пегих особей и, у кобелей, исключительной
смелостью и победоносностью в драках.
Зорька, желто-пегая, чистого «алалыкинского» типа
собака, попала ко мне в начале мая 1916 года, имея от
роду девять месяцев. Она уже полностью прошла дрессировку,
но никогда еще не выходила за пределы двора
и садика при доме Алалыкиных. В гимназии закончился
учебный год, можно было приступать к натаске, которую
отец решился доверить мне. Сам он всегда начинал с бекаса
и дупеля, но считал, что для меня проще будет натаскивать
собаку по перепелу.
Несколько дней я ходил с Зорькой по лугам, радуясь
ее позывистости, намечающемуся уже поиску челноком,
но не встречал ничего, кроме желтопузиков — луговых
трясогузок. Тогда отец, еще раз повторив свои подробные
инструкции, отослал меня на хутор к бабане — там перепелки
водились в изобилии. Натаска у меня не ладилась,
день проходил за днем, а Зорька интересовалась больше
всего теми же трясогузками. На взлетевшую перед ней
перепелку она обращала мало внимания: посмотрит вслед
и бежит дальше. Указанное мною место подъема птицы
она мимоходом обнюхивала — и только.
Я ходил упорно дважды в день, но почти за две недели
не добился ничего. Вдруг меня осенило. Отец говорил:
«Собаку веди против ветра», а где я возьму ветер, если
он начинал дуть в девять-десять часов утра, а на восходе
солнца и перед вечером, когда я выходил с Зорькой, не
колебалась ни единая травинка. Что если пойти попозже?
Назавтра так и сделал. Дул порядочный, очень ровный
восточный ветерок, волнуя на степи ковыль, цветущую
смолку — дикую гвоздику, львиный зев и другие травы.
Я зашел под ветер и пустил собаку. Почти сейчас же она
остановилась, высоко подняла голову, начала принюхи
ваться, потом двинулась вперед, вопросительно оглядываясь
на меня. Это не было настоящей потяжкой, но
Зорька явно направлялась к источнику долетевшего с ветром
запаха. Перепел вырвался у нее из-под самой морды,
и она села, провожая птицу глазами. Это было что-то
обнадеживающее.
Действительно, таким же манером она подняла еще
нескольких перепелок, и, наконец, не помню уже которую
из них, — с совершенно отчетливой потяжки, хотя и без
стойки. Я понял — Зорька не имела склонности работать
по следу, ей необходим ветер, позволяющий пользоваться
верхним чутьем. Мы соответственно изменили время занятий,
и вскоре собака меня порадовала стойкой — настоящей,
твердой. Я едва убедил ее двинуться вперед и поднять
перепела. С каждым днем она делала успехи, наконец вовсе
перестала спирать перепелов, а на желтопузиков даже
не смотрела — выработался и поиск, и заход против ветра.
Больше всего меня радовало послушание собаки. Удалось
без труда приучить ее ложиться после взлета птицы, чем я,
начитавшись литературы о натаске, отчетов о полевых испытаниях
собак и т. д., особенно гордился — этого не делала
даже папина Дайда. Пора переходить на бекаса, решил
я и уехал с хутора в Сосновку. Но там меня ждало
разочарование.
Во-первых, отец, в общем одобрив мой отчет, сказал,
что заставлять собаку ложиться — глупо: это новомодный
«даун» красив на полевых испытаниях, но на охоте собака
считал, что заставлять собаку ложиться — крайность, возникшая
из отказа от приказа «пиль!», требовавшего броска
со стойки, очертя голову, ничего не видя и не понимая.
Он напомнил о должна видеть, упала птица после выстрела или нет. Он
Ласке в «Анне Карениной». Собака должна
поднять птицу на крыло (подать ее) осторожным плавным
движением вперед, наблюдая за взлетом и результатом выстрела,
как Дайда.
— Вот увидишь, — добавил он, — мода на «даун» продержится
недолго.
Во-вторых, и это гораздо важнее, оказалось, что по бекасу
Зорька не работает, ничего не чует, спирает одного
за другим и начинает горячиться. Целую неделю таскался
я с ней по болотам — положение не менялось. Вечером в
субботу приехал из города отец — в будние дни ему не
удавалось бывать в Сосновке. На мои жалобы последовал
вопрос:
— Когда ты выходишь из дома?
— Утром, часов в восемь.
— Значит, на место попадаешь к девяти, а болото
не поле. Прогретый воздух полон испарений, собака неопытна,
острый запах болотных трав ей забивает чутье.
Сходи на рассвете.

На следующий день, едва рассвело, я уже пустил Зорьку
в мокрый кочкарник. Она тут же потянула, стала —
поднялся бекас. Прошла еще неделя, и отец, сам посмотрев
работу Зорьки, признал ее натаску законченной.

— Теперь научи ее правильно ходить по лесу. Не важно,
что дичи там сейчас нет — пусть освоит поиск на кругах
с постоянным возвратом к тебе, а для этого... — и последовал
инструктаж, что я должен делать.
Так, незаметно, прошло время до открытия охоты. Теперь
я был вполне самостоятелен, ходил со своей, мною
натасканной собакой, притом оказался на высоте — в день
открытия взял пять или шесть бекасов, первого в жизни
дупеля. Но, странное дело, мои воспоминания об этом
сезоне ограничиваются почти исключительно общим впечатлением
успеха: Зорька работала хорошо, я стрелял не
худо. Примечательных же, врезавшихся в память событий
не было, кроме одной обиднейшей неудачи. О ней — в специальной
главе.
Осень в том году наступила рано, но пролетный вальдшнеп
появился в свое обычное время. Я успел найти и
убить из-под Зорьки одного местного — она очень четко
его сработала. Потом занятия в гимназии ограничили возможность
охоты только воскресными днями. И в первое
же воскресенье обнаружилось, что с Зорькой охотиться в
лесу нельзя. Она стала ходить сама по себе, совершенно
забывая про меня, исчезая на час и больше. Как завороженная
она искала птицу, найдя — становилась по ней, невидимая
в чаще, а после взлета, который я иногда слышал,
продолжала поиск, не реагируя ни на свист, ни на крик.
Если удавалось изловить ее и наказать за непослушание,
она пропадала снова. В отчаянии на следующей охоте я
привязал к ее ошейнику весьма звучный колокольчик, но
собака удалялась настолько, что звук не улавливался.
Вальдшнепов было много, отец каждое воскресенье брал
по четыре-пять штук, а мне в лучшем случае удавалось
найти собаку на стойке один-два раза в день.
Отец угадал в чем дело. Он сказал, что я, наверное, летом
больше занимался грибами, чем собакой, не приучал
ее следить за мною и постоянно возвращаться. Она и работает
челноком, как по открытому месту, да еще непривычно
сильный запах вальдшнепа ее словно одурманивает.
Мне сказать было нечего — насчет грибов отец не ошибся.
Следующим летом до открытия охоты я очень много,
старательно занимался с Зорькой в лесу и словно бы добился
своего: собака ориентировалась на меня, постоянно
показывалась на глаза, слушалась свистка. По болоту она
работала еще лучше, чем в прошлом году. Но едва началась
охота по вальдшнепу, все пошло прахом — снова я
часами не видел Зорьки. Отец признал положение безнадежным,
и мы начали ходить с одной Дайдой, стреляя по
очереди.

Мои мучения окончились в 1918 году и то лишь благодаря
совету отца, еще раз показавшего, как глубоко он понимает
работу легавой собаки. Посоветовал же он мне до
открытия охоты ходить с Зорькой не в лес, а на болото,
имея единственную задачу — научить собаку отходу со
стойки на зов.
— Собака достаточно опытна, раз ты без ружья —
значит, это не охота, птица будет меньше волновать ее, да
и вообще она к бекасу относится много спокойнее, чем к
вальдшнепу. К тому же только что выкормила своих первых
щенков, пыл молодости поослабел.
В самом деле, Зорька через несколько дней стала возвращаться
со стойки на свист и от меня снова тянула к тому
же бекасу. Я не прекращал тренировку и после открытия
охоты. Кстати, и недостаток боеприпасов ограничивал
возможность стрельбы по мелкой дичи. Пороха, дроби
оставалось у нас все меньше, казалось, охоту придется
прекратить. Неожиданно мы «разбогатели». Еще весной
скончался К. Д. Алалыкин. Ни Трефа, ни Роллы уже не
было, но осталось ружье с большим запасом боеприпасов.
Вдова предложила все это отцу; он купил и ружье «Лебо»
12-го калибра, и все остальное. Теперь можно было спокойно
ждать осени.

Начался пролет вальдшнепа, и я был полностью вознагражден
за летние занятия с собакой. Я охотился успешно
и был доволен, а все же не так, как отец. Он наслаждался
новым ружьем, легким, короткоствольным, очень
ему удобным, но особенно радовали его результаты данного
мне совета. Он предсказывал, что на будущий год моя
собака может додуматься до отхода со стойки без зова, то
есть до анонса. Но разразилась беда — к следующему лету
и отец, и я остались без собак.
В середине зимы, когда трещали морозы, Зорька по недосмотру
домашних выскочила на улицу и пропала. Мы с
отцом думали, что у нее началась пустовка; три дня я все
свободное время бегал по городу, разыскивая и проверяя
все собачьи свадьбы, но бесплодно, а на четвертый, вернувшись из гимназии, застал Зорьку дома. Она пришла сама в
состоянии крайнего истощения, с отмороженными сосками,
кончиками ушей и хвоста, жадно набросилась на пищу,
но быстро отошла от миски и потом почти не ела, продолжала
слабеть. Через несколько дней, утром, мы нашли
ее уже мертвой.

Однако это было еще не все. О дальнейшем даже сейчас
не могу вспомнить без ужаса: только чудом не погибли
мы с отцом, а возможно и не только мы. Примерно через
месяц заболела Дайда. Она стала скучна, потеряла аппетит,
начала прятаться от ребятишек, затем ей стало трудно
глотать. Мысль отца работала по линии его специальности
хирурга:
— Нет ли у нее заглоточного гнойника? Подержи собаку,
а я пощупаю. — Но папина кисть не проходила в
пасть Дайды. — У тебя рука поменьше, попробуй ты, —
и он объяснил мне, какие признаки нужно искать.
Не задумываясь, я запустил руку в рот собаки, ощупал
все, как велел отец, и ничего не нашел. Ветеринар, которого
обычно приглашали курировать полубянскую стаю, был
где-то на фронте гражданской войны, другой специалист
по болезням собак лежал в тифу. Дайде становилось все
хуже, она перестала вставать и через несколько дней
жизнь этой лучшей папиной собаки окончилась. Горе было
большое, но отцу и в голову не пришло, что нужно не
столько горевать, сколько бояться.
Минуло семь лет. Я, уже врач, проводил научную работу,
для которой требовался ряд бактериологических исследований.
Мне разрешили выполнить их в Воронежском
ветеринарно-бактериологическом институте. Вот однажды,
пока окрашивались мои препараты, я увидел на соседнем
столе толстую книгу. Это было роскошно изданное капитальное
руководство «Болезни собак» на немецком языке.
Я развернул его где-то посередине. С глянцевитой страницы
на меня смотрел кофейно-пегий пойнтер — вылитая
Дайда в ее последние дни. Те же налитые кровью глаза с
отвернутыми нижними веками, та же отвисшая челюсть,
текущая изо рта слюна. Подпись гласила: «Типичный вид
собаки в последней стадии бешенства». А мы с отцом совали
руки в пасть с такой же отвислой челюстью с текущей
слюной... Я не помнил точно, какова предельная длительность
инкубационного периода при бешенстве, начал
торопливо разбирать немецкий текст и нашел, что как исключительная
редкость известны случаи заболевания даже
через два года после заражения. Правда, относилось
это к собакам, а у них заболевание развивается быстрее,
чем у человека. Но со времени болезни Дайды прошло
уже втрое больше времени — теперь бояться не приходилось.


Попросив разрешения взять книгу до завтра, я принес
ее домой и показал портрет двойника Дайды отцу. Он с
одного взгляда понял все. Значит, и Зорька погибла от бешенства,
а Дайду покусала, прежде чем убежать из дома.

МОРДАН

Итак, летний сезон 1919 года мы начали не имея собаки.
Уток вывелось в том году ничтожное количество. Небывалый
майский паводок погубил массу кладок; только
однажды, благодаря исключительной удаче, я хорошо накормил
семью утятиной. А с питанием становилось все
труднее, мясной пищи не было вовсе. Хорошо еще, что не
истощились наши боеприпасы, можно было, не скупясь,
пустить пару выстрелов в густую стаю скворцов или (позор!)
грачей — какое-нибудь, а мясо. Много было бекаса,
но что мы могли сделать с ним без собаки? Она появилась
у меня только в последних числах августа.
Сергей Митрофанович Веретенников, уже оставивший
охоту, подарил мне пойнтера. Родителями этого кобеля
были дочь папиной Дайды от алалыкинского Чока и веретенниковский
Мордаунт; официально собаку звали Мордаунтом
вторым, но фамилия злодея из известного романа А. Дюма
«Двадцать лет спустя», разумеется, русифицировалась, так что оба Мордаунта, и первый и второй, именовались
просто Морданами. Моему Мордану, когда я его получил,
было почти три года, о дичи и охоте он не имел представления,
и папа сильно сомневался, выйдет ли из него что
путное. Собака красно-пегой масти была невелика ростом,
но мощного сложения, большой силы и смелости. Мордан
неизменно выходил победителем из схватки с любым, самым
крупным и, казалось, грозным противником. Один
сельский охотник сказал о Мордане: «Не силой берет —
зуб у него дюже злой».
Наше знакомство началось с острого конфликта; мне
показалось, что пища горяча, я отстранил голову собаки от
миски, хотел проверить рукой и тотчас был укушен — не
до крови, но очень чувствительно. Пришлось тут же пустить
в ход толстую хворостину. Мордан начал огрызаться,
я крепко держал его за ошейник, хлестал еще сильнее,
пока рычание не сменилось жалобным визгом и воем. Финал
был неожиданный, самый отрадный: вытерпев наказание
и получив свободу, пес отряхнулся и завилял хвостом, радуясь, что неприятности остались позади. С этого дня и
до самой смерти Мордан вел себя так, что ударить его не
пришлось ни разу.

---------- Добавлено в 17:51 ---------- Предыдущее сообщение было размещено в 17:50 ----------

Вопреки опасениям, натаскать Мордана удалось за самое
короткое время. На пятый выход в болото он стал по
бекасу, на седьмой я уже стрелял из-под него. Затем мы
охотились вместе с папой, и отец удивлялся работе собаки,
ее послушанию и сообразительности. Подавать птицу из
воды Мордан начал сам без всякой подсказки. Когда появился
вальдшнеп, собака почти сразу освоила выгодный
для охоты в лесу круговой поиск. Все шло отлично, но
первое поле Мордана оказалось недолгим.

Наступление деникинских войск на Москву, захват белыми
Воронежа, разграбление шкуровцами сосновских
дач, период контрреволюционного террора, особенно свирепого
в дни перед освобождением города Первой Конной
Армией — о какой охоте можно было говорить в эту осень?
Нам пришлось пережить много страшного, о чем рассказал
бы, если бы писал семейную хронику, а не охотничьи воспоминания.
Упомяну лишь о том, что отец лишился своего
«Зауэра», а остальные ружья сохранились чисто случайно
и что зимой 1919—1920 годов Мордана спасли от голодной
смерти только трупы лошадей, убитых в осенних боях.
Все неиспользованное людьми было вывезено за окраину
города, куда Мордан ходил кормиться и страдал от недоедания
меньше любого из членов нашей семьи. Настало лето, но положение с продуктами не улучшилось,
жить в сосновском поселке не было возможности.
Отец решил расстаться с дачей и передал ее местным советским
органам под медицинский пункт. Последующие
четыре года мы пользовались летним пансионатом университета,
близ речки Песковатки, маленького левобережного
притока Воронежа, а потом, с 1924 года, университетской
же дачной усадьбой Лосево в бывшем баронском имении
на самом берегу Усманки, немного выше столь памятной
мне Борной поляны.

Недостаток «боепитания» и стремление приносить побольше
«кусков», делали утку основным объектом нашей
летней охоты. Соответственно и Мордан уже в 1922 году
стал таким специалистом-утятником, что превзошел покойницу
Дайду. Ей случалось все же упустить подстреленную
утку, чего с Морданом не бывало никогда. Он умел
поймать занырнувшую птицу под водою, мог долго, настойчиво
преследовать плавающего по камышам подранка,
заставлял его выбраться на сушу, где немедленно ловил и,
в отличии от Дайды, нес ко мне по берегу. Вечерний перелет я с Морданом отстаивал на одном озере, а отец без
собаки на другом. Всю его добычу Мордан собирал по
окончании охоты или наутро, если мы с отцом расходились
на очень уж большое расстояние. Поражало стоическое
равнодушие этого пойнтера к холодной воде. Мордана
не останавливал даже ледок, подернувший закрайки озера;
все равно он вплавь гонял упорного подранка, приходя в
такой злобный азарт, что начинал отдавать голос, как гончая.
А когда, наконец, поймает и принесет, то выкатается
по траве, даст круга два полным галопом и опять готов
кинуться в воду за добычей. Был лишь один-единственный
случай, когда в сильный мороз он не выдержал холодной
воды.

Результатом двухлетней охоты главным образом по утке
было то, что она стала для Мордана дичью номер один.
На следующем месте стоял вальдшнеп, а затем остальная
красная дичь, по которой он работал безукоризненно. А вот
к прочей мелочи собака выказывала пренебрежение, не хотела
тратить время на розыски убитой из-под ее стойки
перепелки, коростеля и пр. Если не найдет сразу, то уходит
в поиск за новой птицей, а прикрикнешь — уляжется и
спокойно смотрит, как хозяин обшаривает траву. Только
это и можно поставить в упрек Мордану; он был, по-видимому,
лучшей из моих собак — две его прекрасные стойки по
изредка встречавшимся запретным тетеревам доказывают,
что и в охоте на боровую дичь он мог бы стать мастером.
Но наиболее любопытно было отношение Мордана к зайцам. Их в начале двадцатых годов развелось очень
много. На поздних осенних охотах, когда зайца бить уже
разрешалось, нам не раз приходилось стрелять по вскочившему
русаку. Мордан к зайцам был вполне равнодушен,
стоек по ним не делал, к убитому не кидался, а при промахе
только провожал зайца глазами. Наряду с этим мне
пять или шесть раз случалось видеть, как собака бросалась
за убегающим после выстрела зайцем и уж тогда непременно
его залавливала. Как Мордан определял, что зверь ранен
тяжело и не уйдет от погони? Не по кровяному следу —
гонка начиналась иногда с большой дистанции, явно на
глазок. Скорее всего он слышал удар дроби по зайцу или,
может быть, умел разглядеть какую-то особенность его
движений на скаку.
Никто никогда не учил Мордана сторожевым обязанностям.
Но раз жарким летним днем мы с женой и ребенком
отправились смотреть, как мои братья ловят рыбу
обрывком старого бредня в небольшом, почти высохшем
бочажке на заливном лугу. Сперва ничего не выходило, потом вода настолько взмутилась, что вся рыба поднялась
на поверхность и ее стали хватать руками. Тут и я принял
участие в ловле, ведро быстро наполнялось щурятами и
порядочными карасиками. Мордан, сидевший на травке
рядом с хозяйкой, тоже вдруг оказался в воде, начал выхватывать
одну рыбу за другой и выносить на берег. Азарт
возрастал, жена, заразившись общей ажитацией, положила
уснувшего сынишку под куст и присоединилась к нам. А
Мордан тотчас бросил «рыбалку» улегся рядом с младенцем
и не оставлял его до возвращения матери. Сперва
долг, а потом удовольствие.

ШКОДА

Как ни хорошо работал Мордан, как ни складно мы
стреляли из-под него вдвоем поочередно, а отцу, естественно,
хотелось иметь собственную собаку. Я взял для него
щенка от Мордана и внучки моей безвременно погибшей
Зорьки, выбрав единственную сучку из помета. С владельцем
матки мы договорились, что щенок останется у него
не на положенный месячный срок, а на две недели лишних.
Но до месяца оставалась еще целая неделя, когда теща
встретила мой приход с работы радостным сообщением:
«А нам собачку принесли!» Щенок только-только начал передвигаться
на нетвердых лапках, не умел еще лакать с
блюдца — жаль, что хозяин его матери ухитрился не попасться
мне на глаза.
Малютку пришлось кормить с рожка, ночью согревать в собственной постели, вообще хлопот было много — не удивительно,
что она чрезвычайно ко мне привязалась. Щенок
подрастал, хорошо развивался, но вскоре стал подлинным
наказанием, немедленно превращая в клочья все, что мог
достать. Эти проделки свойственны каждому щенку, однако
такого невероятно шкодливого существа я не видывал.
Первоначальную Роллу вскоре пришлось переименовать в
Шкоду — колотушки доставались ей чуть не каждый день.
Моих подсадных уток Шкода оставила в покое только после
третьей и весьма основательной взбучки. Все же к весне
1926 года удалось с успехом закончить дрессировку, добиться
полного послушания собаки.
Но повиновалась она только мне, а подчиняться отцу
решительно отказывалась. Ясно было, что натаскать ее он
не сможет. Я был вынужден оставить Шкоду себе, а отцу
передать Мордана, который и служил ему еще три года.
В возрасте двенадцати лет, полностью сохранив чутье, он почти ослеп, начал слабеть и едва не утонул, доставая из
воды утку, — брат спас его в последнюю минуту. А осенью
на стойках по вальдшнепу нередко приседал, чтобы помочиться.
Но когда мы попробовали не взять его на охоту,
бедный старик поднял такой лай и вой, что мама вернула
нас со двора, и Мордан все же отправился в лес. До весны
следующего года Мордан не дожил — ушел «в страну вечной
счастливой охоты».

Шкода по изящному легкому сложению, форме головы
очень походила на свою прабабку Зорьку, но была миниатюрнее
ее, имела красноватую окраску пежин. От Мордана
она унаследовала выносливость, не боялась холодной воды,
была способна работать по шесть-семь часов ежедневно,
неделю за неделей, а охоту с рассвета до ночи выдерживала
три дня подряд, так что не я захаживал ее до изнеможения,
а, наоборот, она меня. Правда, Шкода, как
Мордан и другие собаки, потомки Дайды, в поиске шла
неторопливым, сберегающим силы галопом, а не бешеным
карьером, типичным для чисто алалыкинских пойнтеров.
Что касается характера, то не бывало у меня столь злой
собаки.
Даже хорошо знакомый ей человек, войдя к нам,
непременно подвергался нападению, если я заранее не
прикрикну на Шкоду. На моих близких агрессивность
Шкоды не распространялась, но и симпатии к ним она не
проявляла, приласкаться могла только к жене.
Я натаскивал Шкоду по дичи, которую и литературные
источники, и опытные охотники единогласно признают
запретной для молодой собаки, а именно по коростелям.
Состояние угодий летом 1926 года создало и необходимость,
и возможность этого, насколько мне известно, уникального
случая натаски. Очень высокая вода заставила бекасов забиться
в густые заросли молодой ольхи по лугу. Перепелов
в округе было очень мало, но в поисках их я обнаружил,
что вода выгнала коростелей на сухой луг Борной поляны,
где сравнительная бедность травяного покрова вынуждала
их подниматься на крыло без попыток убежать от собаки.
По коростелю Шкода сделала свою первую стойку; к открытию
охоты она настолько освоила работу по этой непростой
дичи, что и в довольно крепких местах, пользуясь
верхним чутьем, не копаясь на следах, умела так прижать
бегуна, что ему приходилось взлетать.
Открылась охота. По утрам я ходил со Шкодой за коростелями,
а вечером ехал в лодке на утиный перелет, оставляя
собаку дома. Только через две недели, когда болота
пообсохли, Шкода стала по очень смирному бекасу, которого я убил. На следующий день бекасов прибавилось, удалось
взять уже четыре штуки, всех из-под стойки, а к сентябрю
Шкода уже работала по этой птице уверенно, да и
с водоплавающей дичью познакомилась. Еще до первого
убитого из-под нее бекаса мы с ней, проходя краем залитого
водою болота, подняли двух матерок. Одна, мертвая,
упала на сухую землю, а другая подстреленная, — в воду.
Шкода быстро отыскала выбравшегося на кочку подранка,
но не решалась к нему прикоснуться. Когда я подошел,
утка нырнула, найти её там не удалось.

Следующим утром по дороге к Борной поляне я вздумал
проверить небольшое лесное озерцо, неглубокое, заросшее
высокой осокою. У самого берега взлетела крякуха,
я почти промазал по ней — отбил кончик одного крыла, —
но она все же упала в центр озерца. Воды там было много,
выше колена. Шкода поплавала в траве, но сразу бросила
поиск, вышла на берег и пустилась вокруг озера. Обежав
его почти наполовину, она круто свернула в лес и скрылась,
не обращая внимания на мой свист.
Едва выбравшись из воды, я услышал яростный лай и
кряканье. Метрах в двухстах утка, забившись под корень
дуба, орала на собаку, а Шкода, не смея схватить ее, прыгала
кругом и лаяла. Добив матерку, я всячески хвалил и
ласкал сучку, надеясь, что она начала понимать разницу
между домашней и дикой уткой. Так оно и вышло. Через
несколько дней я взял Шкоду на вечерний перелет, и она
без колебаний подала утку из воды. На следующий год собака вполне освоила свои обязанности на утиной охоте,
хотя до совершенства, которым отличался Мордан, ей было
еще далеко.

Но прошло не так уж много времени, и я убедился,
что Шкода от природы очень понятлива.

При первом своем знакомстве с вальдшнепом моя молодая
собака не сразу применилась к требованиям охоты в
лесу: уходила далековато, часто пропадала с глаз, так что
охоты сначала были малоуспешны. Но осенний пролет
еще не закончился, а Шкода уже сообразила, что нужно
работать на небольших кругах, соответственно возросли и
результаты. А вальдшнепа в тот год было много. Однажды
в октябре я, попав на высыпку, взял из-под Шкоды одиннадцать
штук.
Летне-осенний сезон 1927 года оказался самым добычливым
за весь воронежский период моей охоты. Вопросы
питания, в частности мясная проблема, совершенно утратили
остроту, так что у нас ослабел интерес к утке. Мы
охотились больше всего по бекасу. Это свое второе поле Шкода работала весьма продуктивно. Но у нас снова оказалась
одна собака на всех, мы ходили обычно вдвоем с
отцом или братом, стреляя по очереди, а то и втроем, если
к нам присоединялся наш общий друг Иван Федорович
Мейер. Тут уж мне приходилось обслуживать их за егеря
— я вел собаку, сам не стрелял, но любовался работой
Шкоды и радовался удовольствию своих стариков.

Весной того же года Шкода ощенилась от Стопа — собаки
А. В. Шпигановича. Не помню, откуда происходил
этот кофейно-пегий кобель, только не от воронежских
пойнтеров. По воспитанию он был типичной комнатной
собакой с невыявленными полевыми способностями и соблазнил
меня только безупречным экстерьером. Шкода
принесла четырех кофейно-пегих щенков, в том числе одну
сучку — я оставил ее для брата Александра. Но отец,
уже потерявший Мордана, взял собачку себе, заменив не
понравившееся ему имя Штучка на Нэпси.

Мог ли я, заканчивая такой богатый добычей сезон,
предвидеть, что на следующий год горько пожалею — зачем
роздал щенков, не оставив еще одного? Но Шкода была
так молода, так прекрасно работала, так много обещала в
будущем! В июне 1928 года у нее открылось какое-то тяжелое
заболевание, развивавшееся постепенно, с явными
признаками поражения брюшной полости. Ветеринарам
не удалось распознать сущность болезни, начавшееся
симптоматическое лечение не давало эффекта, собака чахла,
медленно погибала. За несколько дней до открытия охоты мы похоронили ее на вершине песчаного бугра над
заливом Усманки, не произведя вскрытия и не выяснив
подлинной причины смерти.

ДЖЕК

Невесело было мне тем летом. Отец уже натаскал свою
Нэпси, но она к открытию сезона работала еще неуверенно,
и он справедливо считал, что для кроткой и до робости мягкой
собаки, еще не втянувшейся в охоту, будет полезнее
ходить только с ним. В дальнейшем работала она безупречно,
но, на мой взгляд, отец ее слишком изнежил. Только и
слышно было: «Нэпси начинает уставать», «Нэпси захотела
пить, ей жарко, выйдем к реке» (это при охоте в лесу)
и т. п. — уж очень он ее берег. Но для немолодого охотника
ее сил хватало вполне, и отец ее нежно любил.
Лишившись Шкоды, я был вынужден снова переключиться
на уток, охотясь преимущественно с подъезда на
лодке. Надеясь все же достать новую собаку, я не уходил в отпуск и ежедневно делал восемнадцать километров пешком
из Лосева в город и обратно. Только в последних числах
августа, незадолго до переезда семьи с дачи в Воронеж,
мне удалось купить красно-пегого одиннадцатимесячного
пойнтера Джека тоже из потомства Дайды и Мордаунта
первого. Он приходился внуком моему Мордану, на которого
очень походил складом, но был крупнее.

Не получивший никакого воспитания, страшно упрямый,
Джек с большим трудом поддался дрессировке, вынудив
меня впервые обзавестись плетью. Его упрямство
удивительным образом сочеталось с самым благодушным
отношением к этому инструменту — наказание никак его
не огорчало и не обижало, совершенно не портило ему настроение.
Все же к концу сентября удалось настолько дисциплинировать
собаку, что можно было приступить к натаске.
Хорошо, что я жил при клинике и мог почти ежедневно
тотчас после работы, переодевшись, идти с собакой
за Чернавский мост, на луга, скрытые ныне Воронежским
морем.
Но день быстро убывал и походить удавалось два, от
силы три часа. Джек довольно быстро принялся и становился
по большинству найденных бекасов. Очень меня тревожила
чрезмерная горячность собаки, проявившаяся
прежде, чем она вкусила охоту. Джек не делал попыток
погнаться за взлетевшей птицей, но так спешил найти еще
одну, приходил в такое возбуждение, что начинал бешено
носиться по болоту. Следующего бекаса он натурально спарывал и сатанел еще больше. Это вынуждало после каждой
стойки садиться, укладывать собаку, давая ей успокоиться
и теряя драгоценное время. А что же будет, когда я начну
стрелять? Наверное, пес так обалдеет, что с ним не будет
сладу. Но и ждать не приходилось — запоздавшая осень
все-таки вступила в свои права, не откладывать же охоту
до будущего лета. С 10 октября я ушел в отпуск и на следущий
день решился — отправляясь за реку, взял ружье.

К большому моему удовольствию, оказалось, что упавшая
после выстрела птица волнует Джека гораздо меньше,
чем улетевшая. С наслаждением обнюхав убитого бекаса,
он снова пошел в поиск своим нормальным аллюром. Я
стрелял по пяти бекасам, трех убил, по двум промазал;
оба промаха заставили прерывать охоту и успокаивать собаку.
Первый опыт показал, что если стрелять хорошо, то
охотиться с Джеком вполне возможно. Через день на следующей
охоте это полностью подтвердилось. Мы были с
папой на Усманке возле Лосева, ходили с рассвета до вечера.
С утра подморозило, бекас не выдерживал стойки и горячил собаку. Когда же обогрелось — птица стала гораздо
смирнее, а Джек — спокойнее, да тут еще и стрелял я
хорошо — на двадцать четыре патрона взял шестнадцать
бекасов и гаршнепов. К концу охоты Джек уже почти не
требовал успокаивающих антрактов, а гаршнепы, до тех
пор ему незнакомые, вообще не вызывали у него заметного
возбуждения.

Три следующие охоты по бекасу и гаршнепу с хорошей
добычей при сравнительно малой стрельбе еще заметнее
уменьшили горячность собаки. Однако на охоте по вальдшнепу
все пошло по-старому. Джек отлично стал по первой
найденной птице, но место было такое густое, что она
улетела без выстрела, и собака пришла в неистовое возбуждение.
Утихомирить ее в лесу, где она постоянно исчезала
из вида, было особенно трудно. Джек носился неудержимо,
спирал, а если и становился по вальдшнепу, то
я промахивался, а чаще не мог выстрелить в гущине, и пес
«психовал» все больше. Добрая половина времени уходила
на перекурки с довольно чувствительными воздействиями
плеткой. Пыл Джека остывал, но ненадолго: опять стойка
в непролазной чащобе, опять вальдшнеп улетает невредимый
и снова требуется перекур. За день я стрелял по восьми
вальдшнепам, вдвое больше было взлетов без выстрелов,
а в ягдташ попала только пара.
Назавтра я пошел в места, где было много не слишком
густых мелочей и стрелять было гораздо легче; с каждым
удачным выстрелом нервы собаки успокаивались. К середине дня, когда был убит пятый вальдшнеп, я не сомневался,
что Джек вскоре совсем опомнится. И тут пришлось
закончить охоту, после того, как я едва спас его от гибели.
Вблизи от края леса собака исчезла в кустах; я обогнул их
и увидел Джека. Он несся по зеленям параллельно опушке
шагах в ста от нее, а за ним скакал крупный волк. Второй
зверь выскочил из леса левее меня и пошел наперерез
собаке. Этот был ближе, шагах в пятидесяти, по нему я и
ударил «семеркой». Он завизжал, подскочил и метнулся
назад в кусты, получив по пути еще заряд в другой бок.
Волк, гнавший собаку, круто свернул и умчался в поле.
Джек был настолько испуган, что перестал работать и до
самого кордона жался к моим ногам.
Эти две охоты по вальдшнепу, хотя и не слишком удачные,
пошли собаке на пользу. После них болотная дичь
уже не вызывала у Джека прежних бурных переживаний,
и он работал по бекасу совсем неплохо, по гаршнепам
же — безукоризненно. Мне никогда не удавалось убить их
столько, сколько за ту осень, — ровно три десятка. Бекасов мы с Джеком также взяли порядочно — более полусотни.
Были все основания рассчитывать, что на второе
свое поле Джек станет полноценной рабочей собакой.

Но в январе 1929 года окончился трехлетний срок моей
клинической ординатуры и я уехал из Воронежа на самостоятельную
работу в Касторную. Папа, в молодые годы
служивший в тамошней больнице, предупредил: летом
только перепел, лишь осеннего вальдшнепа должно быть
порядочно. На деле же оказалось еще хуже — охоты просто
не было. В лугах вдоль реки Олыми ни одной мочажины,
в полях — ни перепела; видимо, год на перепелов
выдался неурожайным.

Небольшое число бекасов можно было найти на полях
орошения Олымского сахарного завода. Но жидкая грязь,
оставшаяся в старых жомовских ямах, была столь зловонна,
что пара убитых бекасов оказалась слишком слабой
компенсацией за смрад, несколько дней исходивший от
собаки. Никакое мытье не помогало, пришлось терпеть,
пока вонь выдохлась сама собою. Больше я не пускал собаку
в эти мерзкие топи. Не было надежды и на вальдшнепов
— перелески за Олымью, памятные папе, за истекшие
годы вырубили почти целиком. Однако осенью пролетный
вальдшнеп там появился, хотя и в малом количестве —
по два-три в день. А Джек, все лето не видевший дичи,
встретившись, наконец, с ней, пришел в совершенное исступление.
Двадцать четыре раза ошалевшая собака спарывала
вальдшнепов и лишь трижды стояла по ним.
В начале 1930 года я перешел на работу в Мещерское
Подольского района Московской области. Окрестности
Мещерского мне при предварительной переписке характеризовались
так: «Очаровательные Левитановские пейзажи,
богатейшие грибные места, особенно много боровиков,
прекрасная охота». Я соблазнился, однако «славны бубны
за горами, а как близко — так лукошко». Пейзажи действительно
имелись в изобилии, были и грибы, в том числе
немного боровиков, но дичь, кроме тетерева и вальдшнепа,
в Мещерском отсутствовала. Да и тетерева оказалось немного,
местного вальдшнепа — тоже, а пролетный слишком
рассредоточивался в обширных лесах, почти везде
удобных для него. Сразу стало понятно, что в этих условиях
довести Джека до ума будет совсем не просто: редкие
встречи с немногочисленной дичью не дадут ему быстро
привыкнуть к ней и умерить свою горячность.

Эти мои опасения, возникшие еще зимой при беседах
с местными охотниками, оправдались полностью. По одиночным
тетеревам Джек кое-как работал: случалось видеть эффектную потяжку со стойкой по всем правилам.
Он выходил из себя только после взлета птицы; можно
было надеяться, что удачный выстрел подействует на него
так же благотворно, как и прежде. А с выводками положение
оказалось хуже некуда: причуяв наброды, собака начинала
неудержимо метаться по ним, пока с ходу не впарывалась
в выводок. Как ни странно, но Джек ни разу
не пытался преследовать отвлекающую его матку. Он по
первому же окрику возвращался ко мне, всем своим униженным
видом показывая, что готов принять заслуженную
кару. Но я перестал его бить — все равно к следующему
разу он забывал полученную трепку.

По встречавшимся иногда местным вальдшнепам собака
работала, в общем, удовлетворительно — после знакомства
с тетеревами вальдшнеп стал меньше волновать ее.

Ничто не изменилось и после открытия охоты. Как нарочно,
я стрелял отвратительно и промахами еще больше
нервировал собаку. С детских лет мне не случалось так
много мазать. Сказались год, проведенный в Касторной
почти без практики, густота летнего, необлетевшего леса,
а главное — огорчение, доставляемое собакой. Получался
порочный круг — на меня влияла плохая работа Джека,
на него — мои промахи. Все это было тем огорчительнее,
что охота снова оказалась единственным способом добывания
мяса — в Мещерском по карточкам не давали почти
ничего, кроме хлеба.
Только еще через год, на пятое поле Джека, охота с
ним по тетереву перестала доставлять неприятности.
В день открытия я взял четырех тетеревов, назавтра —
пять, всех молодых и всех из-под стойки. Совершенно
перестали пропадать, подранки, которых прежде мы нередко
теряли. По старым одиночным петухам и по местному
вальдшнепу Джек работал прямо-таки хорошо, а когда я,
взяв отпуск осенью, поехал с ним в Воронеж, то получил
огромное удовольствие. Обилие пролетного вальдшнепа
и болотной дичи, как и следовало ожидать, умерило горячность
собаки. Вместе с тем Джек, работая весьма энергично,
в быстром темпе и красивом стиле, не умел беречь
силы, уставал раньше меня, двух дней охоты подряд не
выдерживал.

Приходилось надеяться, что время и опыт научат его
более экономно расходовать энергию. Но как раз времени
у него не оставалось. В 1933 году нам пришлось покинуть
Мещерское — мне предложили научную работу в Ленинграде.
Переезжать туда и до устройства с жилплощадью
ютиться у родных, тем более с собакой — перспектива страшноватая. Выход все же нашелся. Двоюродный брат
жены Володя Устинов пригласил меня провести отпуск и
поохотиться с ним под Ленинградом, а затем оставить
Джека у него в лесничестве, близ станции Ижора. Там он
держал двух своих собак — сеттера и спаниеля, найдется
место и для третьей, притом на неограниченно долгое
время.

Это устраивало меня как нельзя лучше. 1 сентября мы
с Джеком открыли охоту по серой куропатке — дичи для
нас новой и начали сперва триумфом, а тотчас за тем —
срамом. Джек великолепно сработал по выводку, из которого
я выбил пару; вторая стойка и второй удачный дублет,
после которого выводок разбился. Птицы разлетелись
широко, и Володя со своим сеттером Споттом подошел ко
мне в тот момент, когда Джек тянул по следу. Вдруг мой
пес, как полоумный, рванулся вперед и спорол куропатку.

— Далеко, не стреляй! — крикнул Володя, но я уже
выстрелил, птица упала. — Охотнику пять с плюсом, а
собаку повесить! — последовал приговор Володи.
Я не понял в чем дело — Джека, до тех пор работавшего
очень аккуратно, словно бы подменили — он вел себя
как на первых охотах в Мещерском. Оказалось, что близость
другой собаки настолько нервировала моего пса, что
он терял голову. Ему хотелось во что бы то ни стало раньше
соперника добраться до птицы. Стоило Володе взять
Спотта на поводок, и Джек совершенно успокоился. Что
делать? Решили, пока я не изучу угодья, ходить вдвоем с одной собакой — день с моей, день с Володиной.

Получилось отлично. Собаки поочередно отдыхали, а
мы хорошо приспособились друг к другу, так что не изменили
тактики и после того, как я узнал и места обитания,
и повадки куропаток.

Конечно, найти дичь с одной собакой удавалось не
так скоро, хотя куропаток было очень много. Через несколько
дней Володя предложил, чтобы тот, чья собака
остается дома, брал с собой спаниеля Чомми. Джек не
считал маленького песика конкурентом и при нем работал
нормально. Найдя куропаток, мы стреляли из-под легавой
собаки, а Чомика привязывали в ближайших кустах. Как
же обижался бедняга, особенно если это он обнаруживал
выводок! На каждый выстрел собачка отвечала таким жалобным
визгом и воем, словно дробь попадала в нее.

Так мы охотились почти до конца моего отпуска. А потом
произошла катастрофа. К Володе приехали четыре
охотника, все — крупные лесоводы. Мы разделились, пошли
разными маршрутами каждый со своей собакой и двумя гостями. Вскоре Джек нашел большой — около
20 штук — нетронутый выводок, было много стрельбы.
Мои подопечные вошли в азарт и один из них выстрелом
в кустах смертельно ранил Джека. Лучше не вспоминать
подробностей.

Володя старался меня утешить:

— Переедете в Ленинград, подберем тебе хорошего
щенка, натаскаем, а будущую осень, если доживем, поработаем
со Споттом, — с тем я и вернулся в Мещерское
готовиться к переезду всей семьей.
Но не судьба была Володе дожить до будущей осени.
В июне тяжкое заболевание мозга за несколько дней погубило
его, милого человека, друга и прекрасного охотника.
Володиных собак разобрали: Спотта увез куда-то далеко
один из родных покойного, Чомик достался объездчику
лесничества.

ИРМА

Только в конце весны 1936 года я вновь обзавелся собакой.
Восьмимесячная красно-пегая Ирма происходила
от пойнтеров Лунина, ее родители неоднократно высоко
аттестовались на полевых испытаниях. Условия нашей
тогдашней жизни в Ленинграде не позволяли мне держать
собаку при себе, а тем более самому ее натаскивать: она
была единственной собакой, натаску которой пришлось
поручить другому.
Виктор Федорович Левошкин работал егерем в Любанском
хозяйстве общества «Медик». Его дом на берегу речки
Болотницы, напротив деревни Кирково, служил охотничьей
базой, я не раз бывал там весною на тяге. Виктору
Федоровичу, великому знатоку всех видов лесной охоты,
можно было смело доверить собаку, а он охотно согласился
натаскать ее, сказавши, что давно скучает по этой
любимой им работе. В июне Ирма поселилась на базе, по
выходным дням я приезжал в Любань, ходил вместе с Левошкиным
и убедился, что не сделал ошибки.

В июле Ирма уже работала по боровой дичи, усвоила
безупречный круговой поиск, была послушна и очень вежлива.
Смущало одно: собака, безусловно, весьма чутьистая,
на мой взгляд, отдавала слишком большое предпочтение
работе по следу и мало пользовалась верхним чутьем.
Виктор Федорович доказывал, что при охоте по тетереву
выгодна именно такая работа, тем более, что погода стояла
ясная, безветренная.

— Как ей искать верхом, если в лесу и листик не шевельнется? — говорил он. — А я ее учу — по набродам
путаться не позволяю, мало ли они на жировке насмородят
(от старинного «смород» — смрад). Делай круг, попадешь
на выходной след, а там только знай не сбивайся.

С каждым моим приездом я убеждался, что Ирма работает
все увереннее. Не было ничего похожего на бешеную
скачку, которую, почуяв следы выводка, устраивал Джек.
Обнаружив наброд, она делала один-два небольших кружка,
потом широким кругом обходила место жировки, выправив
след, вела по нему и становилась. Если же выводок
еще не ушел с кормежки, то можно было видеть и стойку
вслед за начальной потяжкой. В этих случаях собака и
тянула и стояла во весь рост, высоко держа голову, а не
стелилась по земле, как делала, работая по следу. Недостатком
следовой работы было, во-первых, то, что она,
хорошо удаваясь Ирме утром, по росе, среди жаркого дня
получалась плохо. Во-вторых, разлетевшихся и запавших
молодых Ирма находила редко, еще не понимая, что они
не дают следа и нужно искать их верхним чутьем, пользуясь
каждой малейшей струйкой ветерка.

Судя по тому, как собака в день открытия охоты отнеслась
к выстрелам и убитой дичи, Виктор Федорович
уже немало пострелял из-под Ирмы. Она со времени
моего последнего приезда научилась ложиться при взлете
птицы, ожидая посыла. Помня суждение отца, я передал
его Левошкину. Виктор Федорович усмехнулся и ответил:
— Господа до революции непременно требовали «дауна
», сейчас вкус другой, но на первых порах «даун» полезен.
В дальнейшем отучить собаку от него не трудно, но
ее поведение при подъеме дичи и выстреле останется
спокойным.