Константин Янковский рассказы.

[als6080]

Голубые прожилки



Этого треска вполне можно было и не услышать, так он был тих. Но когда висишь на высоте более чем сорок метров, а под тобой тускло поблескивает зловещая, черно-бурая, отполированная тысячелетиями магматическая порода, волей-неволей будешь прислушиваться, как изредка потрескивает нить, связывающая тебя с жизнью. Тут услышишь и еще более тихие звуки, чем этот треск.
А «нить» — веревка, и она действительно связывала меня с жизнью в полном смысле этого слова. Оборвись, лопни она (а как раз это она и собиралась сделать), и я расшибусь. В лучшем случае — не до смерти, но кости переломаю обязательно. А лучше ли это смерти!? Жизнь, конечно, очень хороша, но жить калекой мне молодому, крепкому, здоровому, совсем не улыбалось. И как я ни любил жизнь, а подумал: «Если смерти, то мгновенной, если раны, - небольшой». Помню, даже улыбнулся: «Ишь, дело до чего дошло. Стихами заговорил».
Время тянулось невыносимо медленно. Хуже всего было то, что я не имел права даже чуть-чуть шевельнуться. При малейшем движении там, где-то вверху, сразу начинала потрескивать верёвка.
Говорят, что в последний момент жизни человек может вспомнить чуть ли не всю свою жизнь. Не берусь утверждать, так ли это или не так, но мой «последний» момент, момент смертельной опасности, оказался таким длинным, что я за это время вспомнил очень многое из прожитой жизни, и даже осталось время подумать о земном будущем» помечтать на случай, если это интересное «предприятие» закончится для меня вполне благополучно.
Сидеть в веревочной петле очень неудобно, да и больно. Хорошо еще, что мешок с образцами, вначале висевший на мне, я бросил, последовав настойчивым требованиям Леонида Алексеевича.
Мешок лежит прямо подо мной, вырисовываясь небольшим серым комочком на черном фоне. Наклонив голову, я хорошо вижу его. Гляжу и говорю, как живому: «Лежишь!? Ну и лежи. Все равно меня сверху дождешься».
Несколько кусочков проб у меня в карманах. Они такие интересные, что с ними я не расстанусь, да и тяжести в них немного.
Опять запотрескивало вверху. Но ведь я не шевелился. Это уже хуже. Метрах в двух над головой, как лапа чудовищного зверя, навис скалистый уступ. Веревка натянулась, как струна, и отчетливо видна одна лопнувшая прядь. По-видимому, перетерлась об край уступа.
До основной скалы не дотянуться. Она появляется то сбоку, то сзади, то спереди. Меня медленно поворачивает из стороны в сторону. А на скале видны трещины, уступчики, за которые я мог бы вцепиться или опереться ногами.
Мне кажется, что прошло уже очень много времени с тех пор, как ушел, нет, убежал Леонид Алексеевич на факторию за новой веревкой.
Последнее, что я услышал, это были слова:
— Повиси недолго, Коток, я мигом сбегаю на факторию!
И вот я вишу. А началась вся эта история вот с чего.
— Ну как, осмотрим эти голубые прожилки, а?
— Конечно, Леонид Алексеевич. Осмотреть надо, но как до них доберемся?
— А знаешь, что я придумал? Спущу тебя на веревке. Вот ты и осмотришь, и образцы возьмешь. А потом я вытащу тебя. Согласен? Связь будем держать голосом, — улыбаясь, закончил Леонид Алексеевич.
— Какой может быть разговор?! Согласен!
Не раз, еще когда мы были с Леонидом Алексеевичем на Метеоритной Заимке, я слышал от него об этой скале с голубыми прожилками и с нетерпением ожидал того времени, когда мы сможем заняться ее осмотром.
И вот теперь она возвышалась перед нами более чем пятидесятиметровой стеной. Почти отвесная, темная, вся в расщелинах, с причудливыми выступами и с прожилками, которые кое-где вырисовывались голубовато-зелеными ниточками. Под ногами у нас была черно-бурая изверженная порода, как бы выплывающая из-под скалы, застывшая, окаменевшая, будто внезапно прекратившая свое движение. Кой-где она доползла до холодных струй северной реки и ушла в черную глубину.
Между наплывами магмы мы шли по разноцветному каменному ковру-гальке. Это была не та обычная береговая галька, которую я видел по берегам рек. Такая бывает только на этих северных реках, и то не на всех.
Разноцветную яшму и халцедон, кусочки каменного угля, гипса и других минералов принесла вода и щедрой рукой рассыпала все эти каменные цветы по берегу красавицы Подкаменной Тунгуски.
На берегах этих таежных речек, в этом естественном музее, я практически проходил минералогию, внимательно слушая рассказы Леонида Алексеевича» всегда внимательно рассматривавшего тот ворох камней, которые я приносил показать ему...
Заведующий факторией Михаил Цветков, плотный, коренастый, с большой черной бородой, прищурив темно-карие глаза, молча выслушал Леонида Алексеевича. Он не был любопытным, переняв, по-видимому, он эвенков правило: «Любопытство — недостойно мужчины». Он даже не спросил, для чего Леониду Алексеевичу необходимы веревка и мешок, и мы, получив то и другое, быстро зашагали теперь уже не по берегу, а по кромке тайги, подступавшей почти к самому обрыву.
— Вот тут и спустишься, — сказал Леонид Алексеевич, остановившись у намеченного им места, и стал завязывать на веревке петлю.
Я приладил мешок и надел его на себя. Геологический молоток заткнул за пояс.
— Помнишь, какие образцы надо брать? — спросил Леонид Алексеевич, обхватывая веревкой ствол сосны, росшей близко от края скалы!
— Брать образцы прожилок и очажковых включений голубой породы, — ответил я, садясь на край обрыва и устраиваясь в веревочной «седулке». Ну, я готов. Упритесь покрепче, а то как бы не сдернуть вас.
С этими словами я начал спуск, вначале кое-где упираясь ногами в выступы скалы.
Все шло хорошо. Спустившись до очередного интересующего нас участка, я кричал Леониду Алексеевичу, и он прекращал «стравливание» веревки. Взяв пробу, сообщал об этом, и спуск медленно продолжался до следующего моего сигнала. Вот и большой скалистый выступ. Под ним должны начинаться голубые прожилки. Проб из очажковых включений я уже набрал достаточно.
«Перевалив» за выступ, метрах в пяти ниже можно будет начать поиски тех «ниточек», которые мы видели, когда стояли под скалой. Сразу под выступом я разглядел две хорошие жилки, но дотянуться до них не было возможности, а вот ниже опять буду близко к скале. Долго провозился около заинтересовавшей меня, расщелины, в глубине которой виднелась очень хорошая прожилинка. Все же удалось взять и эту пробу. Несколько раз раздавался тревожный голос Леонида Алексеевича (его я не видел, уступ перекрывал), спрашивающий меня о причине задержки.
- Все в порядке! - кричал я. - Нашел хорошую пробу!
Потом попросил спустить меня ниже, но Леонид Алексеевич крикнул, что веревка кончается, надо заканчивать сбор.
Медленно, очень медленно шел подъем. Вначале я еще мог помогать, цепляясь за уступы скалы, но когда скала «отъехала» от меня и я очутился под нависшим уступом, раздался довольно громкий треск. Подняв голову, я увидел, что одна из трех прядей веревки лопнула. Этот треск услыхал и Леонид Алексеевич. Подъем сразу прекратился.
— В чем дело? Что там у тебя треснуло? — раздался крик сверху. Я ответил, что одной пряди веревки уже нет.
— Можешь ли помогать подъему? За скалу цепляться — послышался вопрос.
— Вишу под уступом скалы. До него два метра!
— Наблюдай за веревкой! Попробую еще подтянуть тебя, хоть до уступа.
Я почувствовал легкий толчок, чуть приподнявший меня, и в тот же момент услыхал треск, только на этот раз более слабый.
— Опять треснуло?
— Ага.
Молчание. Потом:
— Однако тащить становится опасным (пауза). — Повиси недолго, Коток, я мигом сбегаю на факторию. Мешок с пробами брось!
— Бросить немудрено, а вот пробы расшибем. Все в кучу смешаем. Жалко.
— Немедленно бросай мешок! Леший с ними и с пробами, да и ничего с ними не случится!
Вверху раздался легкий шорох, потом все стихло.
Стараясь как можно меньше шевелиться, я снял с себя мешок, вздохнул и бросил. Послышался глухой удар.
От нечего делать стал глядеть на реку, на далекие синеющие хребты. Изредка поглядывал на веревку, еще реже на мешок, лежащий внизу на темной магме. Время как будто остановилось...
Но вот шорох наверху и голос Леонида Алексеевича:
— Ну, как дела?!
— Все в порядке. Еще вишу.
— Спускаю веревку! Как дойдет до тебя; крикни и осторожно пересаживайся на нее.
И почти сейчас же я увидал спускающуюся прямо на меня крепкую «копновозку», толстую, с готовой петлей на конце. Не теряя ни секунды, я быстро завел петлю под себя и крикнул:
— Готово! Тащи!
— Как готово? Крепко ли сидишь?
— Все в порядке. Сижу отлично. К подъему, готов!
Почувствовав себя в безопасности, я стал более разговорчивым.
— Ну, держись, — раздалось сверху, и я быстро «поехал». Переваливая через уступ, я хорошо помогал одной рукой и ногами. Другой крепко держался за веревку.
Короче говоря, я быстро был «доставлен» наверх и сразу попал в крепкие объятия сперва Леонида Алексеевича, а потом чернобородого заведующего факторией. Как выяснилось потом, не спросив нас, для какой цели нам понадобилась веревка, он дал уже довольно подержанную, видавшую виды, ну а мы второпях не обратили на это внимания.
Леонид Алексеевич присел на колодину. Крупный пот покрывал его лицо, руки дрожали.
— Ну и дал ты мне жару. Давненько я так не бегал, — сказал он и спросил: — Быстро же я вернулся! А?
Я взглянул на него и ответил:
— Быстро. — Потом помолчал немного и повторил; — Очень быстро. Наверное, так оно и было.
Я сходил за мешком. Долго и внимательно Леонид Алексеевич разглядывал образцы, но так и не обнаружил того, что ожидал.
Это была последняя наша совместная работа на фактории Ванавара. Через несколько дней Леонид Алексеевич уехал на «Большую Землю», в Ленинград.
Мало кто знает, что поиски сибирских алмазов и начались вот с этого происшествия и одним из первых ученых, высказавших предположение о том, чтов Сибири будут найдены алмазы, был Леонид Алексеевич Кулик.




Еленина шивера



После выстрела глухарь не полетел вниз «ломая сучья», как обычно говорят охотники, а начал планировать с высоченного северного «дуба» — лиственницы. «Далековато. Не надо бы стрелять. Зря только погубил птицу», — подумал я, следя за ним. Неожиданно глухарь остановился в воздухе, как будто натолкнувшись на невидимую преграду, и стал падать.
Побежав, я остановился на краю обрыва. Далеко внизу билась на шивере вся в пене глухая таежная речка Чамба. Сколько ни вглядывался, внизу на галечнике не было видно лежащего глухаря.
«Что за чудеса? Куда он делся? Может быть, в речку упал? Тогда пиши пропало».
Было досадно. Приближался вечер, и большие куски глухарятины, поджаренные на рожнах у костра, были бы как нельзя кстати. И вот вместо предвкушаемого «богатого» ужина, уплывшего невесть куда, придется ограничиться кисленьким брусничным чаем, разрешив себе съесть два-три сухарика и никак не больше. Они были на исходе. «Придется заняться рыбалкой. Соль еще есть. Значит, не так-то уж плохо дело. А на одном чае — дюжбы не хватит. Путь впереди не близкий», — размышлял я, сидя на самом краю обрыва. А глаза по-прежнему обшаривали каждый кусочек берега в надежде заметить темный комочек.
Взглянув прямо под ноги, под обрыв, увидел: на узенькой терраске, метрах в четырех, чуть в стороне, лежала большая птица. Лежал мой глухарь!
Хотел спрыгнуть на терраску, но благоразумие взяло верх. Стена отвесная. «Спрыгнуть-то спрыгну, а обратно как вылезу? Да и площадочка не так уж широка. Как бы не оборваться. Лететь хоть и не так высоко, но метров сорок-пятьдесят будет. Этак и кости все переломать можно», — мелькнула мысль.
Несколько минут потребовалось для того, чтобы сделать таежную лестницу из вершинки сосны. Оставив понягу, топор и ружье наверху, спустился по лестнице на терраску. Очутившись на ней, выбросил глухаря на край обрыва.
Уже поставил ногу на ступеньку, собираясь покинуть эту маленькую площадку, но тут мое внимание привлекли камни, торчащие в стене обрыва. Их было много. Один из них удалось расшатать и вытащить. Тяжелый. Ничего подобного раньше не видел. Серовато-матовая корка покрывала его. Острие ножа оставляло на ней еле приметный след. Постучал камень о камень. Не раскалывается. «Брошу его вниз. Должен же расколоться. Все равно надо спускаться к речке. Найду осколки и рассмотрю».
С силой брошенный, он ударился о каменистый берег и разлетелся на осколки, ярко вспыхнувшие в лучах вечернего солнца. Быстро, выбравшись на обрыв, приторочив глухаря к поняге, пошел искать пологий спуск к речке. Минут через двадцать уже стоял под терраской. Осколки нашел сразу. Приглядевшись внимательно, вынул из кармана спичечный коробок и положил на него осколок.
— Вот ведь какая ценность! — сказал я вслух. Снял понягу, с благодарностью взглянул на глухаря и, отойдя от подножья обрыва к неумолчно шумящей шивере, расположился на таежный ночлег.
Так было найдено первое на речке Чамба ценное месторождение, названное Елениной шиверой.



Лючеткан



Весь вечер мы писали письма. Надо было воспользоваться представившейся возможностью отправить их на «Большую землю» с возвращавшимся в Ванавару старым эвенком Лючетканом. Наступила пора «веснованья». Скоро разбушуются таежные речки, вода помчится через мысы, затопляя низкие участки тайги. Вступит в силу закон «веснованья». Кого где застанет эта пора, там и приходится пережидать все время. И только когда успокоются и войдут в берега бурные речки, откроется путь по тайге.
Было уже темно, когда, тщательно упаковав всю корреспонденцию, оседлал бойкого экспедиционного коня Карько. Напутствуемый добрыми пожеланиями и заботливым предупреждением Кулика быть осторожным, особо осторожным при переезде через ручей Чургимо у водопада, вскочил на коня, и Карько маховитой рысью вынес меня к первой низинке. Осторожно поцокивая подковами, перешел по настилу через нее, и вновь мы понеслись по просеке-тропе, проложенной среди мертвой тайги. Близ ущелья, где сжатый черными скалами ручей срывался с них и падая с высоты, превращался в водопад, перевел коня на шаг. Начинался крутой спуск в объезд ущелья.
Похрапывая, прядя ушами, косясь на огромную наледь и низвергающиеся потоки воды, Карько, осторожно ступая, перешел ручей, стремительно несущийся между больших камней, и, почувствовав под ногами тропу, самостоятельно перешел на рысь, а вскоре я расседлывал его у избушки на пристани Хушмо.
На полянке, против избы, горел небольшой костер. На шкуре оленя, поджав под себя ноги, с неизменной трубкой в зубах сидел Лючеткан.
Глядя на него, трудно было сказать, сколько ему лет. Он и сам не знал. Сухое лицо его было покрыто сеткой мелких и глубоких морщин, но окруженные морщинами узкие глаза смотрели по-молодому живо, весело, даже лукаво. Несколько коротких волосинок росли на подбородке, немного больше на верхней губе, но их никак нельзя было назвать усами.
Когда его спрашивали о годах, он улыбался, отчего еще больше появлялось морщинок.
— Шибко много, — говорил он.
— А сколько много?
— Совсем не знаю, — следовал ответ.
— Может быть, восемьдесят?
— Однако, восемьдесят, — кивая головой, отвечал он.
— А может быть, девяносто? — допытывался спрашивающий.
—Однако, верно, девяносто, опять соглашался Лючеткан.
— А может быть, сто?
— Нимади? — переспрашивал он. — Может, и нимади.
Но, когда называли цифру более ста, старый эвенк не соглашался.
— Сто, больше нет.
На этом обычно и заканчивался разговор о летах Лючеткана.
Когда закипела в котелке вода, я бросил в нее порядочный кусок плиточного чая, зная, что эвенки любят пить очень крепкий чай. В избушке на столе разложил сухари, сахар и поставил банку со сгущенным молоком.
— Пойдем, Илья Потапович, чай пить!
— Пошто чай тынаколе (пить) изба? Лучше эду (здесь). Вкусней будет, — ответил Лючеткан, перемешивая русские и эвенкийские слова. Пришлось мне со своим угощением перекочевывать к костру. Сделал это охотно, так как сам любил посидеть у костра. Низкие, темные, рваные тучи быстро неслись на север. Казалось, что если они еще немного спустятся, то зацепят за вершины громадных лиственниц и елей, сохранившихся живыми по берегам речки.
— Такой облака это время ветер за собой тащит. А на ветре и тепло приедет. Торопить надо, однако дорогу кончать будет, — задумчиво сказал Лючеткан, наливая в чашку ароматный чай.
— Да, весна не за горами, — ответил я, и разговор завязался. Давно уж выпит чай, а мы все сидим и разговариваем.
Часто Илья Потапович, как бы забывшись, начинает вставлять в свою речь такое количество эвенкийских слов, что становится невозможным понять, о чем он рассказывает. Я сказал ему об этом.
— Думаешь ты, я это так говорю, я нарочно. — И он рассмеялся, заметив на моем лице недоумение.
— Как жить будешь наше место, слов наших не понимай. Что не понимай, спрашивай. Быстро понимай будешь.
Этот метод преподавания эвенкийского языка мне; понравился, и на этом первом уроке я узнал многие слова и, переспрашивая, тщательно записывал их в блокнот.
Но о чем бы мы ни говорили, о чем бы ни рассказывал Лючеткан, вновь и вновь возвращались к одной теме — поискам метеорита, чему я был очень рад. Старый эвенк должен был знать много интересного, важного о падении Тунгусского Дива.
— Какой такой большой забота у длинный люча (русский)? — так он называл Кулика. — Огонь с неба бог Огды бросил, тайгу кончал, шибко плохо делал. А тайга богатый был. Какой дела люча? — эвенк замолчал.
Я только хотел начать рассказывать, для чего мы ищем метеорит, как Лючеткан продолжил свои размышления.
— Заимка, маленько дальше, чум наш стоял тот год. Кузня у меня там был. Маленько не кончал нас огонь. Три день как аргишили оттуда. Этим спасался. Только ушли — все кончал огонь.
Сижу и слушаю рассказ о том, как шли они от этого места, как огонь «кончал» много оленей у Акулины и Ивана. Как чум будто птица улетел, ветер-буря его таскал, как Иван от испуга говорить перестал, а Василий, что с ним был, не шибко испугался. Все видел, все слышал.
И много в ту ночь у костра я услышал от Лючеткана, услышал то, что до сих пор манит и зовет меня в те места, что на долгие годы связало с Тунгусским Дивом.
Но надо было спать. Надо было дать отдохнуть Лючеткану. Впереди у него трудный путь.
Напоил Карько. Привязал его, на случай сильного ветра, под защиту избы.
— Ну, пойдем, Илья Потапович, адиголь. Так по эвенкийски будет «спать»?
— Так, так, — подтвердил он и опять рассмеялся. Наверное, мой выговор показался ему смешным. Но это ничего, он понял сказанное мной слово.
— Адиголь буду эду. Изба шибко душно. — Встряхнув оленину, постелил ее и лег спиной к огню, прикрыв грудь и голову старенькой паркой.
— Спокойной ночи, Илья Потапович! — сказал я. И, к моему изумлению, он ответил:
— Спи и ты спокойно.
Подтопив печурку, подложил под голову седло и удобно устроился на нарах...
Проснулся от сильных порывов ветра. «Как-то старый эвенк?» — с тревогой подумал я.
Лючеткан спал у потухшего костра. Осторожно, чтобы не разбудить, накинул парку, скатившуюся с него. Подошел к Карько. Он спокойно похрустывал сеном и, узнав меня, тихонько заржал.
Ветер крепчал, выл, визжал и стонал в вершинах живых и мертвых деревьев. Но это был не леденящий ветер севера. Влагу и тепло нес он.
«Однако дорогу кончать будет», — вспомнил я слова эвенка. Да, весна прилетела на крыльях этого ветра. Этот год был необычным для нас. Первый раз мы встретили ее в городе Ленина, собираясь в экспедицию, и она теплым дождем провожала нас на перроне вокзала. В Тайшете — догнала, но мы ушли от нее, и вот сегодня встречаю третий раз, уже в стране Великой Тайны. Повернулся лицом к ветру. Почувствовал теплое, знакомое ее дыхание.
—Здравствуй, Весна! Здравствуй еще раз! — громко сказал я, а ветер, передавая ее привет, ласково трепал мои волосы.
Рано утром Лючеткан отправился в путь. Сверток с письмами он положил в сумку из выделанной кожи тайменя, привязал ее к поняге.
Крепко пожал я руку старику.
— Дожидай пора красный лист. Приду помогать камень искать. Жалеть надо длинный люча, жалеть надо русский ребят. Майки, борони бог, сколько терпеть будете, — на прощанье сказал Лючеткан.
На повороте реки, покрывшейся в одну ночь темными пятнами, в последний раз показалась фигура эвенка. Он приостановился, поднял ружье. Блеснул огонь, и грохот выстрела слился с выстрелом и моего прощального салюта.




По Угрюм-реке

Вот и скалы Кочечумо остались позади. Давно замолкло эхо от нестройного троекратного залпа — прощального салюта эвенков на стойбище Тура.
Быстрое течение Нижней Тунгуски, сжатой громадами скал, несло лодку вперед, и стремительно убегали назад горы с причудливыми вершинами, очень похожими на старинные замки и крепости, Лена — с рулевым веслом на корме. Я на «лопашных». Между нами на середине лодки, на большой шкуре медведя, укрытой, как чехлом, походной палаткой, удобно расположились наши остроушки — эвенкийские лайки Доча и Стот. Привязанная к корме лодочка-берестянка легко скользила по кильватерной струе.
...У нас была возможность отправиться в этот более чем тысячекилометровый путь с большой группой зимовщиков, но надо было ждать баржу со сменой и грузом продовольствия, забрасываемого на стойбище только раз в году. Баржу до Туры из Туруханска должен был дотащить катер.
Должен-то должен, но дотащит ли? В прошлые годы не раз случалось, что такая задача оказывалась не под силу маленькому катеру при быстром спаде весенней воды, и тогда смене зимовщиков долго приходилось «загорать» во временном лагере на необитаемом берегу и ждать» когда на выручку из Туры или с другой фактории, оказавшейся поблизости от места «вынужденной посадки», будут посланы эвенки с верховыми и грузовыми оленями. Такой вариант нас не устраивал, и мы, найдя старый щитик, подзаконопатили его, осмолили, сделали крепкие весла, хорошие подтовары (настил на упругах лодки). Короче говоря, подготовили его в дальний путь. Нас уговаривали повременить, подождать катерка и плыть спокойненько до самого Туруханска.
— Карты нет, — говорили нам. — Лоция реки не изучена. А Угрюм-река ехидная. Шиверы, пороги, водовороты. Нырнете где-нибудь, и поминай как звали.
Мы благодарили за заботу, отшучивались и успокаивали товарищей и еще добавляли, что у нас есть большая задумка — комплексная таксация береговых участков. Надо же провести хоть маленькую первую разведку природных богатств этого кусочка Севера, о которых мы почти ничего не знаем. Мы будем задерживаться в пути столько, сколько понадобится для проведения намеченной работы.
В последний момент, перед отплытием, к нам подошел старый эвенк Олан. «Однако, без джавиль, (лодка из бересты) шибко плохо. Пошто не берешь? Пошто друга бросаешь?» Мы переглянулись с женой. И тут же наша видавшая виды берестянка была осторожно поднята с берега и «положена» на воду. Это изделие из бересты требовало к себе исключительно бережливого отношения, так как была уже не первой молодости.
Глаза старого эвенка стали, совсем как щелочки. Он критически оглядел берестянку и покачал головой.
— Мой бери. Мой омакта (новый). Я старый, твой джавиль тоже старый. Мне ладно будет.
— Э, нет — ответил я. — Есть такой слово у люча (русского): «Старый друг лучше новых двух». А за добрый совет — спасибо тебе.
Тут же в берестянку перегрузили часть нашего немудреного имущества и сразу стало просторнее на нашем шитике. Но прежде чем сесть в шитик, мы низко поклонились остающимся на берегу.
Так началось наше путешествие. Недалеко от Нидыма, большого притока Тунгуски, захотели сделать привал на понравившемся красивом бережке, чтобы приготовить обед. Лена начала подруливать к нему, я греб лопашными изо всех сил, но ничто не помогло. Быстрое течение пронесло нас мимо. Так мы убедились, что на нашем тяжелом на ходу шитике только и можно было, что сплывать по течению, а чтобы пристать к берегу там, где нужно, надо плыть в непосредственной близости от него. Это — потеря скорости.
Причалили мы много ниже в первом попавшемся заливчике. Насколько хватал глаз — каменистая россыпь. Ни дров, ни места для палатки и костра. А было-то какое! Берег песчаный, пологий, удобный, пляж да и только. А у кромки тайги зеленая поляночка. Здесь же даже выходить из лодки не стали. Остроушки и те не выразили желания пойти прогуляться.
Тут же, у негостеприимного берега, я со Стотом пересел в берестянку, и вскоре шитик с Леной и Дочей остался далеко позади. За первым же поворотом реки я заметил вдали белые гребешки большой шиверы, а в заливчике перед ней был песчаный берег — «пляж». Подплыл. Вышел из берестянки. Стот выжидающе смотрел на меня. Получив разрешение, он выпрыгнул на берег и стал носиться по бархатному песку.
Быстро разгрузив лодочку и сказав Стоту «ждать», я поплыл навстречу еле различимому вдали шитику. Подплыл, пересел в него, подналег на весла, и мы на этот раз пристали там, где было нужно и где, терпеливо сидя у вещей, дожидался Стот. Вышли на берег. Подбежала к Стоту Доча, и они, перегоняя друг друга, помчались вдоль берега, а мы приступили к оборудованию временного лагеря. Первым делом установили легкую, из марли, «комариную» палатку, чтобы иметь возможность спокойно отдохнуть и пообедать. Воздух пищал, звенел, гудел. Мириады гнуса: комаров, мошки, паутов, слепней носились над нами и хотя мы были в накомарниках, они умудрялись проникнуть под них. Но более всего доставалось незащищенным рукам. И как они быстро узнавали о «добыче?!» Какими сигналами оповещали друг друга? Ведь когда я впервые ступил на этот берег, гнуса было совсем мало, а теперь спасенья от него нет. «Забирайся в палатку и отдыхай, а я разведу костерок и пойду добывать что-нибудь на обед», — сказал я жене, и когда она с книжкой в руках скрылась в палатке, я в сопровождении остроушек пошел за дровами. Попутно вырезал два удилища. Одно длинное, тонкое, другое — посолиднее.
Скоро уже горел костер-дымарь. Под его защитой я достал из полевой сумки рыболовную снасть. Простейшая нажива — черви — были запасены еще до отплытия из Туры. Дополнительная нажива — пауты — роем носились над остроушками и мной. Совсем немного потребовалось времени для того, чтобы поймать более десятка крупных хариусов, а на донную удочку вытащил большого сига. Самое мучительное было насадить червяка или паута на крючок. Руки во время этого кратковременного процесса покрывались «шубой» из комаров. И только после того, как нажива была насажена на крючок, можно было позаботиться о руках.
Из сига сварили чудесную уху «по-эвенкийски»: полный котелок рыбы, а воды столько, сколько ее могло войти между кусками. Правда, ухи получалось очень немного, но зато какая это была уха! Хариусов насадили на березовые роженки. От костра пошел такой аромат, что наши остроушки, усевшись рядышком, прищурили глаза и подняли головы, наслаждаясь запахом. После обеда пошли посмотреть шиверу, но вскоре вернулись. Начавшаяся каменистая россыпь очень затрудняла продвижение. Сели в берестянку вместе с собачками и, работая двумя веслами, поплыли. Перед шиверой скорость течения несколько уменьшилась. Не доезжая до начала бурунов, пристали к берегу и поднялись на вершину ближней скалы. Внизу кипела шивера. Гряда громадных обломков, окаймленная белоснежной пеной, тянулась далеко за середину реки, и только у другого берега виднелся беззубый слив — ворота. Внимательно, по очереди, глядели в бинокль.
— Мудрый совет дал Олан, — проговорила Лена, когда мы спустились к реке. — Как было бы плохо нам без берестянки. Пожалуй, недалеко бы мы уехали.
— Я то же самое подумал. И как это мы, бывалые люди, забыли про джавиль?
Вернувшись к лагерю, мы прикинули расстояние до шиверы. Успеем ли на своем тихоходе пересечь реку? Не затянет ли нас раньше в самую кипень?
Решили попытаться подняться на шитике хоть немного вверх против течения. Это оказалось возможным только до выхода из заливчика, а дальше хотя и не было большой быстери, но шитик «уперся». Я достал бечеву, шлейки для остроушек, впрягся. Удалось провести щитик вверх по реке метров на двести, и путь преградили высокие скалы. Я сел за весла, и мы медленно начали пересекать реку. Лена умело управляла лодкой, все время поглядывая на приближающуюся шиверу. Тихая часть реки перед шиверой оказалась спокойной, но не такой тихой, как показалось со скалы. Я сильнее налег на весла. Лена теперь не только рулила, но и гребла во всю силу рулевым веслом. Противоположный берег стал приближаться к нам быстрей, чем шивера. У самого берега нас подкарауливала небольшая гряда каменных обломков. Надо было проскакивать поблизости от них, чуть правей. «Чуть правее береговых «зубов»! — донесся голос Лены. Мы пронеслись не более чем в двух метрах от крайнего «зуба», чуть черпнув бортом воды, и вскоре попали в «толкунцы», обычные после шивер, - грозные на вид, но совершенно безобидные. Впереди была ширь могучей северной реки.
Приближался вечер. Не по солнцу, а по часам. Солнце в этот период выходит почти на круглосуточную вахту. Плыли не торопясь, недалеко от берега, приглядывая место для лагеря. У устья большого ручья, в тихой лагуне с песчаной косой и с берегом-«пляжем», решили остановиться лагерем. Поставили легкую походную палатку, Лена сшила ее не из брезента, а из тика, и она, уже много лет служила нам верой-правдой, и я принялся за заготовку дров.
— Пройдусь-ка я недалеко по ручью, — сказала Лена. — Дочу с собой возьму.
Покончив с дровами, я, не разводя костра, тоже пошел по ручью. Не доходя до него, на песчаном отмыве увидел следы крупного медведя-самца. Несколько часов тому назад он подходил к ручью, попил воды, - а потом направился вверх по нему. Я взглянул на Стота. Он не заинтересовался следами и, если бы мог говорить, то, наверное, сказал бы только одно слово: «Старые». Стот скрылся в приручьевых кустах, но вскоре выбежал навстречу, виляя хвостом. Я вместе с ним дошел до еще одного песчаного отмыва. На нем ясно отпечатались следы медведя, Лены, Дочи и Стота.
— Так, значит, ты вернулся доложить, что видел свежие следы хозяйки? Молодец, Стот! Беги к хозяйке и позови ее в лагерь.
Коротко взлаял, что в данном случае обозначало: «Приказ понял!», пес побежал выполнять мое поручение. Я знал, что, увидев Стота, Лена все поймет и вернется. Если же ее что-нибудь очень заинтересовало, Стот принесет записку.
Я не пошел дальше, а занялся изготовлением разного размера чумашек. В них можно было замешивать тесто, засаливать рыбу перед копчением, хранить рыбу и испеченные лепешки, и вообще чумашки — это универсальная таежная посуда. Они — не то что эмалированные кружки, из них можно пить чай, не обжигаясь. Надо, чтобы и у собачат была посуда, а самый большой чуман будет предназначен для стирки вместо таза. Я знал, что сегодня не успею сделать полный «сервиз», но во всяком случае запасу бересту и саргу (тоненькие корешки ели или кедра). Потом эти корешки разрежу вдоль и прокипячу в котелке. Ими и будем сшивать чумашки.
Но вот послышался лай Дочи и Стота. Тут же донесся голос Лены, и лай сразу прекратился.
Увидев, чем я занят, Лена обрадовалась.
— Я хотела сама этим заняться, но увлеклась промывкой проб, а тут прибежал Стот. Посмотри, что я нашла. Пириты.
Лена достала из кармана штормовки маленький мешочек. Осторожно высыпанные на ладонь блеснули кристаллики пирита.
— Завтра пойдем вместе и подальше. А ты что обнаружил? I
— Я? Ничего. Ты фартовее меня. А сходить сходим. Только уж очень они маленькие.
— А помнишь Розовое ущелье? Там тоже вначале были крохотные пиритики, а лотом...

Я молча кивнул. Как можно забыть то сказочное ущелье. Захватив с собой бересту, корешки и подготовленные, но еще не сшитые чумашки, вышли к лагерю. Палатка, лодки, дрова придавали этому маленькому участочку берега обжитой вид, и мы сразу почувствовали себя как дома.
Надо было подумать уже и об ужине. Оставшейся от обеда рыбы было мало, поэтому занялись рыбалкой. Мы никогда не были заядлыми рыболовами, но в случае необходимости не без удовольствия ловили рыбу на удочку, жерлицами, на блесну. Сетей не любили и не имели их.
Мы умышленно не запаслись большим количеством продуктов и взяли в долгий путь немного муки, сахара, масла на первое время (потом его должен был заменить свежий рыбий жир. Этот жир приятен на вкус, совсем не то, что аптекарский, от которого «лихотит»). Лепешки будем готовить по-эвенкийски (без масла) и печь их в горячей золе костра, а если вздумаем полакомиться оладьями, то на этот случай у нас есть масло и будет жир. Чай будем пить таежный и разных сортов: брусничный (листья брусники), смородиновый (листья и молодые веточки черной смородины), шиповничий (корни шиповника) и «чагу» (черный березовый гриб из семейства трутовиковых). Когда же начнут поспевать ягоды, «чай» будет еще разнообразнее и вкуснее. Основной едой должна быть рыба во всех видах. Даже будем готовить котлеты из рыбы. Для этой цели мясорубку взяли с собой. Не была забыта и большая сковорода.
Рыба «плавилась» почти беспрерывно. Нередко с громкими всплесками вылетали из глубины большие, если не сказать громадные, таймени и вновь плюхались в воду поблизости от лодок. Создавалось впечатление, что они совершенно не боятся нас.
Ловили и на паута, и на червя. Если попадала маленькая рыбешка, ее тут же возвращали реке, оставляя себе только крупную. Не прошло и полчаса, как прекратили рыбалку. Опять наловили больше, чем надо было на ужин и на утро. Слишком трудно было оторваться от этого отдыха-работы.
— Завтра, сделаем дневку. Побродим по тайге, сходим по твоему ручью, доделаем чуманы и еще подзапасем рыбешки. Подкоптим впрок и тогда не будем терять время на рыбалку. Не везде же так хорошо она будет ловиться, — говорил я Лене, разводя большой костер-дымокур от окончательно обнаглевших комаров.
Костер дымил и дым не стелился по земле. «Завтра опять будет хорошая погода», - подумал я, вспомнив, что и «дедовский гигрометр» — еловый сучок не предвещал дождя.
— Ты готовь ужин — сказал я Лене, — а я попробую поблеснить.
В легкую лодочку хотели запрыгнуть и остроушки, но я сказал: «Идите к Лене», и они, немного обидевшись, пошли к костру.
Вечер был погожий. На противоположной стороне реки сквозь прозрачную дымку видны были горы-замки, и палатка, и черный, похожий на громадную рыбу, выбросившуюся наполовину на берег, шитик, и Лена у костра, и остроушки, сидевшие неподалеку от нее, но смотревшие не на то, что делала хозяйка, а в мою сторону. Уж очень им хотелось покататься со мной, но они могли помешать при блеснении. То, что я видел, было так знакомо, так дорого и близко мне...
Рывок был настолько сильный, что я чуть не выпустил из рук шнур блесны. В тот же момент я сразу уступил тайменю (несомненно, так рвануть мог только таймень) несколько метров шнура и вслед за этим резко подсек. Большая рыбина выпрыгнула из воды, нырнула и понеслась. Совсем близко от берестянки сплавился еще один таймень, больший, как мне показалось, чем тот, который взял блесну.
Не буду описывать дальнейшей борьбы с «водяным конем», стремящимся на большой скорости перевернуть берестянку… Скажу только что борьба была очень упорной, я мог в любой момент вылететь за борт, и если бы был новичком в управлении берестянкой, то не миновать бы холодной ванны. Когда, утомив и оглушив тайменя, подплавил его к берегу, то у самого уреза воды ждала обеспокоенная Лена, а остроушки, вертевшиеся тут же, встретили меня радостным лаем. Таймень был крупный, почти полутораметровый.
После ужина недолго посидели у костра, сделали записи в полевых дневниках и легли спать в своем «тиковом домике», забравшись в теплые спальные мешки.
Утренние часы — самое лучшее время для проведения биологических наблюдений. Завтракать плотно не стали. Выпили по кружке-чумашке холодной ухи, больше похожей на заливное, накормили досыта остроушек оставшейся рыбой, вечером поджаренной на роженках.
Первый маршрут наметили по берегу вниз по реке. Дочу и Стота решили не брать, чтоб не мешали. «Ждать!» — сказали им, и они покорно улеглись около палатки.
Пересекая за ручьем вчерашние следы медведя, Лена сказала:
— А медведь часто делал остановки, переходил ручей, возвращался и снова вверх по ручью шел. В двух местах порой. Что-то интересовало его, а что — понять не могу.
— Не скоро и поймешь. Если это было недалеко от берлоги, тогда понятно, — ответил я и добавил: — А может, удачно поохотился? Переел лосятины. Вот и искал целебных корешков. Мы еще так мало знаем об их зеленой аптеке.
Больше мы не разговаривали. Шли, внимательно поглядывая по сторонам и прислушиваясь. Шли по галечнику, начавшемуся, сразу за ручьем, после небольшого участка «пляжа», и были довольны, что путь не преграждают каменистые россыпи и скалы. Над рекой клубился туман, слышались всплески крупных рыб, пересвист перелетавших с места на место куличков, голоса таежных пичуг, из которых выделялись песни северных соловьев-дроздов.
За первым поворотом реки вновь начался песчаный берег. На песке ясно отпечатались следы «босоногого старика» — крупного медведя-самца. Следы были свежие. Это проходил вчерашний знакомец Лены. Начали попадаться следы сохатых — лосей. Лена остановилась: «Смотри!» Между разрывов тумана виден был подплывающий лось-бык. До него было не более двадцати метров. Мы стояли не шевелясь. Вот он подплыл к берегу и, разбрызгивая воду, отфыркиваясь, начал выходить на берег. Вышел. Высоко поднял голову. Замер на несколько секунд. Потом отошел от воды метра на три, приостановился, отряхнулся, плавной маховитой рысью побежал по песчаному берегу и вскоре скрылся в прибрежных кустах.
— Какой красавец, — вздохнула Лена. — Каждый раз налюбоваться не могу. А они часто здесь переплывают. Вот сколько следов. И старых, и свежих. Мне очень запомнился... — Лена не закончила начатой фразы и повернула голову, к чему-то прислушиваясь. — Ты ничего не слыхал?
Я отрицательно покачал головой.
— Вот опять!
Издалека чуть слышно доносился какой-то странный дребезжащий звук.
— Ну и слух у тебя - Как у молодого сохатого.
— На барабанный бой дятла не похоже...
— Это не дятел.
У меня мелькнула догадка, и я сказал только одно слово: «Пошли!» После каждой остановки звук доносился яснее. Дребезжание с перерывами. Она неслось с участка гари, подходившей почти к самому берегу. Гарь заросла осинками и березняком. Продвигаться бесшумно стало невозможно. Тогда стали подходить так, как подходили к глухарю на току под песню. Как задребезжит, так мы и шагнем. Но звуки были короче последнего колена глухариной песни. Мы еле-еле, шаг за шагом приближались к источнику звука. «Только бы успеть дойти!» Вот уже совсем близко. Теперь после каждого дребезжания слышался еще один звук, похожий на тихое ворчание. Еще подвинулись чуточку и среди молодых деревцев увидели расщепленную молнией лиственницу, вернее то, что осталось от нее. А остался скол высотой более двух с половиной метров. Около него стоял на задних лапах медведь. Одной передней ладой он обхватил скол, другой оттягивал, большую расщепину и, оттянув, выпускал ее из лапы. Возвращаясь в первоначальное положение, вибрируя, она издавала короткий, громкий, далеко не музыкальный дребезжащий звук. Медведь с явным удовольствием прислушивался к нему, забавно покачивая головой и при этом негромко рыча.
— Он еще и подпевает, — довольно, громким шепотом сказала жена, но увлеченный игрой «музыкант» не расслышал. Не прихватил нас и «на нос».
Наконец медведь закончил игру. Опустившись на четвереньки, потерся боком об свой «инструмент» и медленно пошел в глубь гари. Мы еще постояли неподвижно несколько минут, потом подошли к сколу. Моего роста не хватило для того, чтобы дотянуться рукой до верхнего конца основной дранощепины, на которой играл медведь.
— Не поиграть ли хочешь? — спросила Лена. Я утвердительно кивнул головой.
— А он не рассердится?
— Кто его знает, — пожал я плечами.
Неподалеку лежал ствол поверженной молнией лиственницы. Рядом были видны толстые сучья. Я соорудил надежный помост, забрался на него. Взялся рукой за игровую дранощепину, но не хватило силы оттянуть ее. Утвердившись на помосте покрепче, потянул двумя руками. На этот раз удалось оттянуть очень немного. Разжал пальцы. Дранощепина задребезжала тихонько и сразу «умолкла». Оттянул еще раз. Эффект тот же. Лена стояла, внизу около скола с ружьем в руках в готовности номер один и смотрела не на меня, а куда-то в сторону. Но медведь не примчался посмотреть на того, кто посмел играть на его «инструменте». Он, несомненно, слыхал слабое дребезжание и, наверное, подумал: «Пытается играть какой-то малыш. Ну, пусть забавляется. Маленького угонять и обижать не буду, хотя он и забрел на мой участок. Вот был бы большой, тогда дал бы ему как следует».
Я разобрал помост, оттащив сучки к лиственнице. Пусть все остается так, как было до нашего прихода.
Вышли на берег. Шли молча, только Лена все чему-то улыбалась. Спросил: «Все вспоминаешь?» — «Ну, конечно», — ответила она. Обычно на ходу мы не разговариваем, только обмениваемся короткими фразами. Так было и на этот раз. Разговаривать будем дома, в лагере.
До лагеря оставалось немного больше километра, когда мы решили проверить, не забыли ли наши четвероногие друзья одного из сигналов вызова. Разрядив ружье, я подал этот особый сигнал. «Давай спрячемся», — предложила жена, и мы побежали по гальке в ближайшие кусты. Остроушки неслись во весь мах.. С полного хода проскочили наш сворот, но тут же прихватили наши свежие следы и, взяв нас «на нос», вломились в кусты, радостно повизгивая, подскакивая и стремясь хоть разок лизнуть в лицо.
—- Будет, будет, — ласково отмахивалась от них Лена. — А вы ведь не знаете, что слышали и видели мы. Будь вы с нами, и не удалось бы нам посмотреть на это исключительно редкое зрелище. Доча и Стот, сразу остепенившиеся, слушали, что говорила им хозяйка, и, конечно, ничего не поняли, кроме одного слова: «Будет».
— Я, родной,— Лена повернулась ко мне,— первый раз видела медведя-музыканта. Вряд ли удастся - такое увидеть еще раз...