Закон – тайга. Глава 10
автрак был à gogo, как выпивка в некоторых парижских барах, про которые тайком рассказывал дед, когда я уж явно повзрослел. Что называется, от пуза. Рыбка прокоптилась до сказочно нежного состояния, и приправа у меня была отменная – черемша и волчий аппетит. Я опять наглотался, как питон, испил чайку, завалился на свое ложе, закинул руки за голову и наконец, глядя на кусок далекого синеватого неба, по которому изредка скоренько шмыгали мелкие облака, отпустил вожжи и позволил себе думать без границ. Было то самое утро, которое вечера мудренее, и надо было решать, что делать и как быть. Вот я и поднял барьер, перестал давить воспоминания – и лучше б я этого не делал. Навалилось такое, что не приведи Господь. Прямо приступ какой-то. Точно – приступ. Delayed reaction называется. Запоздалая реакция. Когда-нибудь все равно настигла бы.

Картинки недавнего прошлого заструились перед глазами длинным, изнуряющим рядом. На полное брюхо переносить все это было легче, но все равно я заерзал, задрожал и покрылся потом. Сердце заколотилось, дышать стало тяжело, навалилась тошнота, я скулил и постанывал, когда память выносила на поверхность что-нибудь особенно мучительное: как эти гады играли моей головой в футбол на том пляжике, где потом убили лесника и разрубили его тело на куски, или как Щербатый угощал меня заостренной палкой, покрикивая, как на тягловое животное. В глазах темнело, когда я вспоминал его плевки и другие животные шутки, особенно ту выходку с поливанием меня мочой. Этого я уже не мог вынести и чуть не до крови укусил себя за руку. Вот уж действительно глупо. Как будто мало у меня где болит. Куда ни глянь, где ни пошевелись, везде боль.

В конце концов я притушил это дело. Просто заорал на себя – кончай, мол, сопли жевать, мазохистские слезы по роже размазывать. Нам всем надо сосредоточиться, рационально построить стратегию и тактику, как вылезти из этого дерьма. Душевные мучения потом, на диване, меж пышных грудей. А сейчас гонг, и – окрыситься! Уже давно все пусто, все сгорело, И только Воля говорит: “Иди!” Иди так иди – только куда?

Конечно, мудрее всего было поступить так, как я и мечтал сделать, пока был в плену: спуститься вниз по реке – для этого можно было связать небольшой плотик; так быстрее и безопаснее, – найти людей, добраться до милиции и рассказать все, как дело было.

Две причины заставляли меня мучиться в нерешительности, два железных крюка, на которых меня подвесили за ребра. Вот я и качался на них туда-сюда, словно в каком-то темном застенке.

Первым делом я до дрожи боялся всего советского и официального. Даже общение с почтовыми работниками заставляло всего сжиматься внутри – вот-вот нахамят. Причина простая, хотя какие тут надо искать особые причины, и так все ясно. Дед и бабушка у меня из “бывших”, но из тех, кого как-то пронесло мимо ВЧК. Дед вовремя извернулся, добыл фальшивые бумаги, они рано забились в глухую глушь на окраине империи и замерли, ну чисто простые советские крестьяне. Дед возился с пчелами, бабушка учила детишек и писала портретики и пейзажики, “совсем как на фотографии,” как говорили наши милые соседи. Жили мы вполне сносно, то-есть не совсем умирали с голоду даже в самые худшие годы.

Родители мои отсутствовали, но тогда практически ни у кого не было комплекта родителей. Это было нормально, хоть временами очень грустно, аж выть хотелось. Толком я познакомился с ними уже лет десяти, в Германии после войны, куда они меня затребовали: отец прислал за мной адъютанта.

К тому времени дедушко-бабушкино воспитание уже въелось в кожу и под кожу. Мне передались не только хорошие манеры в хорошем обществе, натуральный французский, приличный английский и некое универсальное чистоплюйство, но и стойкий, неистребимый страх перед “хамской властью” во всех ее видах и проявлениях. Я, конечно, тоже мимикрировал, как мог. Со временем приучился почти естественно изъясняться крестьянским матерком, сначала на людях, а потом, по мере вымирания нематерящегося класса, все чаще и про себя. Но перед рабоче-крестьянской властью я был нуль дрожащий. Как и другие-прочие рабочие и крестьяне.

Сейчас вот я боялся до колик, что меня беспаспортного, не разобравшись, не поверив моим россказням, швырнут в каталажку к таким же уголовникам, от которых я ушел, и изнасилуют они меня, молодого и красивого, в первую же ночь. Ни за понюх табаку сделают из меня “маню” для своих педерастических утех. Максим Горький о таком не писал, но устный шорох все такое был. Я весь похолодел и скрючился, когда об этом подумал. Тогда одна дорога – в петлю.

Что еще? А очень просто – какой-нибудь сибирский лапоть в погонах решит, что я беглый политический или, того пуще, шпион. То-то ему навар будет. Прям наше родное советское кино про отвратительных диверсантов и вредителей, кои прыгают с парашютом, прячутся по лесам и с диким акцентом говорят друг другу “Хэллоу, Боп”. Ничего хитрого. Друзья мои комсомольцы всасывают этот гнойный бред с горящими глазами. Документы мои у бандюг, а без бумажки ты букашка, это – абсолютная истина, как евклидова геометрия. Я представлял себе тупую рожу какого-нибудь районного Мегрэ в здешнем медвежьем углу, мой лепет насчет невинного желания “прошвырнуться по тайге”, и мне стало дурно. Засадит в кутузку, как пить дать, засадит. И ключи потеряет.

Была и вторая причина, второй крюк – пожалуй, позанозистей. В первый раз в жизни меня, лично меня, не дедушку с бабушкой, не всю их расстрелянную родню, обидели так жестоко, до самой печенки. Растоптали, обгадили, опрыскали мочой, смешали с дерьмом – и что ж мне, бежать кому-то жаловаться?

Я уж и не помнил, когда я скулил и жаловался. В детском саду, наверно, хотя я в детский сад и не ходил вовсе. Так уж получилось, что я вырос и нежным, любящим мальчиком, и бешеным зверенышем. То одно, то другое. В горном селении я был чужак, так что с малолетства приходилось много драться, и очень жестоко. Тамошние башибузуки не знают fair play, честной игры, бьются истерично, кусаются и все норовят голову камнем проломить или ножом полоснуть. Дед меня рано стал учить русскому бою и всему, чего когда-то нахватался у японцев. Это все полезные вещи, но я как-то сразу почуял, что в драке не искусство главное, а свирепый дух. Если враг видит, что ты ни за что не сдашься и готов биться хоть до смерти, у него непременно сфинктер заиграет, и он норовит с тобой подружиться. Да еще мне повезло – можно сказать, досталось бесплатно, с генами: посреди визга, крови и пыли, в самой моей серединке всегда сохранялась холодная, почти безразличная точка, и от нее команды – ногой, локтем, головой, пригнись, коленом, в пах, кувырок, снизу по горлу. Только все без слов, молнией в голове ровно тогда, когда нужно, или за миллисекунду до того.

Потом были уличные битвы в Германии, с выкормышами гитлерюгенда, но там все больше толпа на толпу, и почему-то с нашей стороны дрались еще литовцы, какие-то DPs, перемещенные. Там мне во второй раз голову проломили. А уж вернулись в Союз, не бить меня было совершенно невозможно: болтал на всяких языках, писал и читал на вечерах аполитичную лирику, музицировал, отличник, девки гирляндами на шею вешались, нос вечно кверху, рот кривится в снисходительной усмешке – как же меня не метелить?

Только дудки, особо бить меня не получалось. Бойцы быстро усвоили, что со мной связываться себе дороже. Я никому не давал спуску, хотя и приходилось умываться красной юшкой по самые ушки. Герой из меня никакой – иногда я ночами не спал, потел и дрожал от страха перед какой-нибудь генеральной дракой, подмывало убежать и спрятаться. Однако в момент истины, как в бое быков, откуда ни возьмись, налетала волна холодного бешенства, и я пер рогом на врага, невзирая на численность и габариты. Дед говорил, что это во мне хевсурская кровь просыпается. Ну, насчет моей крови ему лучше знать.

Хевсурская или еще какая, но сейчас моя кровь точно кипела. Я иногда дергался и взмыкивал от ненависти, до того обжигали позор и стыдобище. Без конца мелькали картинки, и сколько я их ни давил, боль не проходила. Воображение шибко богатое. Наверно, это было как укус змеи. Если я хотел вытравить из себя этот яд, я должен был наказать этих тварей за все, что они содеяли со мной. Мерой за меру, только в кубе.

Про себя я, пожалуй, знал – еще до того, как отпустил вожжи, чтобы принять решение – что все мои колебания и рассуждения – это так, гарнир для пущей важности. Все решено подспудно. Убежать я мог только, если я там, внутри, сломался, но я посмотрел и увидел – нет, не сломался, а очень даже наоборот. Значит, пойду преследовать этих скотов – для чего? Чтобы ударить рогатиной из-за куста, как мне недавно мерещилось? Нет, в ясном свете дня было понятно, что это вздор, что я так не смогу, и все. Физиологически, что ли. Но и просто умыться и слинять не в моих силах, это определенно.

Опять вспомнилась бабушка, как она мне все растолковала про “мне отмщение, и аз воздам,” еще когда проходили “Анну Каренину”. Дура-училка ничего вразумительного про эпиграф сказать не могла, мекала какую-то несуразицу, да и откуда ей чего знать, библию ж не читала. Эт ведь не приведи Господь, библию в те годы читать или объяснять; можно было и на лесоповал всеми костьми загреметь. А бабуля показала мне это место из послания к римлянам апостола Павла, там, где про отмщение: “Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию”.

Так вот, меня это решительно не устраивало. Накакали на голову мне, а разбираться с этим будет боженька, с которым я лично, прямо скажем, незнаком. И когда это все будет, после дождичка в четверг? А я тем временем мучайся, ходи с этой сранью в голове, так, что ли? Кто хочет, пусть играет в эти игры. Без меня. Как говорили ребята в альплагере, мне оно не климатит.

Допустим, рогатиной в печень у меня не получится, разве что в порядке самозащиты, хотя какой дурак решит защищаться от пистолета и карабина рогатиной. Но ведь необязательно бить из-за куста копьем. Стоит мне стащить у этих ублюдков мешок с провизией, и они подохнут в тайге с голоду, а я уж им помогу, чем смогу, от души. Таежники из них, как из дерьма пуля, это я знал твердо. Да мало ли что еще можно придумать. Можно камень с горы на них спустить, или еще что. Нужно только идти за ними мстительной тенью, а представится какой случай – не упустить его.

Упущу либо струшу – и по гроб жизни не смогу смотреть в глаза ни отцу, ни деду. У нас ведь в роду все воины, до седьмого колена и глубже. Про всех легенды, а про слизняков легенд не складывают. И не мне быть первому, даже если придется обкакаться от ужаса.

Только – Боже, дай мне силы. И еще, Боже, подкинь везенья. Как оно мне все пригодится.

У бандюг, конечно, крупное преимущество передо мной: они могут убить не глядя. Им это так же легко, как раздавить червяка или отрубить голову курице. Какой черт “легко” – им это в охотку, они сделают это с наслаждением, с упоением даже. Убийство для них – самый смачный момент жизни. Убил – значит, король, и тебе от других урок уваженье, а среди фраеров – дрожь. А про себя я вовсе не был уверен, смогу я вообще убить человеческое или квази-человеческое существо или нет. Даже под страхом смерти, даже защищая свою жизнь, даже если вопрос стоит так – или ты убъешь, или тебя убъют. Я просто не знал, смогу или нет.

А ведь похоже, придется прояснить это дело.

---------- Добавлено в 22:56 ---------- Предыдущее сообщение было размещено в 22:55 ----------

Закон – тайга. Глава 11
Пока я тут отходил душой и телом у ручья, бандиты ушли вперед на два дневных перехода, но меня это мало волновало. Я знал, что они подолгу валяются утром, идут медленно, нелепыми зигзагами, рано становятся на ночлег выпивать и закусывать, двигаются часов шесть в день, от силы семь. Теперь им еще придется тащить груз, шерпа у них больше нет. Шерп вот он, с большой бациллой мщенья в душе. Я смогу идти налегке хоть десять, хоть двенадцать часов в день. Дома на охоте я мог рыскать по степи с четырех утра до десяти вечера; правда, ухаживался вусмерть, еле ногами шевелил, когда шел домой. Здесь надо с этим полегче, в расчете на долгую охоту. Опять же мне не надо будет мотаться в поисках брода через притоки, я и вплавь переберусь. Все это вдохновляло, и я уже был готов копытами землю рыть. Первым делом надо выяснить, что там впереди и вокруг.

Я огляделся. Неподалеку поваленное бурей дерево оперлось кроной о ствол векового кедра, высившегося над всей окружающей толпой дерев на манер Лемюэля Гулливера среди лилипутов. Пожалуй, самое то, что нужно. Я вскарабкался по наклонному стволу, сколько мог, потом перебрался на кедр – тут я чуть не сорвался и некоторое время провисел, мертвой хваткой уцепившись за ветку. Выше, выше, и наконец я влез на самую вершину, которая медленно ходила под ветром из стороны в сторону, и мне стало немного жутко. Было такое ощущение, что весь мир покачивается туда-сюда. Я страх как любил лазать по деревьям, высоты боялся мало, но здесь было уж очень высоко и шатко. Да и слабоват я еще был, как бы головка не закружилась.

Зато вид отсюда был, как с низко летящего самолета или с колеса обозрения, аж сердце замирало. Казалось, виден весь мир, и он весь состоял из сплошной, без прогалинок, увалистой тайги. Река отсвечивала только поблизости, вдалеке ее не видно за деревьями, но долина четко очерчена полосой темной еловой хвои. Подальше от реки отливала светло-зеленым лиственница.

Впитывая чудный вид, я подумал – вот забытый Богом край в самом прямом смысле, словно боженька нарисовал этот подготовительный этюд перед тем, как изобразить Кавказ или Гималаи, а потом приступил к шедеврам, засунул этюд в угол и забыл про него. И все для того, чтобы будущий докучливый исследователь вроде меня разыскал его и убедился, что и он – всем шедеврам шедевр.

Увы, времени для праздномыслия не было, хотя я это очень любил. Надо было соображать, что и как. Прямо на восток поднимался кряж, казавшийся отсюда невысоким, и этот кряж отжимал реку далеко вправо, на юг. Упираясь в противоположную от меня сторону увала, речка, похоже, описывала солидную петлю. Если не суетиться, не сбиться с пути, то можно пересечь полуостров по кратчайшей и скостить порядочный километраж. Надо только держать строго на восток, и рано или поздно я упрусь в реку. При хорошей скорости можно даже опередить это зверье: им-то придется переть по внешней стороне дуги. Но выходить надо немедленно, иначе я мог потерять их в тайге навсегда. Что само по себе и не так плохо. Просто у меня другие планы.

Я медленно, с расстановкой спустился с кедра, перелез на поваленное дерево и аккуратно сполз по нему на землю. Дальше надо было поторапливаться. Я уложил свой запас копченой рыбы в берестяной куль, переложив тушки крапивой, чтоб не испортились, и увязал куль так, что его можо было нести через плечо. Потом подъел все, что оставалось в котелках, хотя брюхо и так готово было лопнуть, и вымыл посуду. За два дня я как-то привык к этому месту; оно все же было для меня удачным, и покидать его не очень хотелось. Но вряд ли кто-нибудь или что-нибудь могло бы меня сейчас удержать. Я чувствовал себя во власти неостановимой силы, готовой гнать меня вперед и вперед, сколько понадобится. Завода хватит надолго, а не хватит, еще подзаведем. И было еще знакомое возбуждение, как в раздевалке перед выходом на ринг.

Я навьючил на себя поклажу, сунул топорик за спину, подхватил дубинку в правую руку, рогатину в левую, звонко промурлыкал духоподъемное начало “Марсельезы” — Allons, enfants de la Patriiii-e, Le jour de gloire e-est arrivé – и тронулся в путь. Где-то удивленно вскрикнула птица. Недоверчиво так возопила и даже подозрительно, но я решил не обращать внимания на эти глупости.

Здесь, в светлой тайге, тропинок было много больше, чем в хвойных зарослях ближе к реке, и легко было выбирать те, что вели вверх, на восток. Правда, тропы все звериные. Непохоже, чтоб тут когда-либо ходили люди, хотя должны были бы, не так ведь и далеко от жилья. Должны же хоть охотники здесь бывать, или они только осенью и зимой в тайгу выбираются на промысел? Хотя чего тут не понять. Народ здесь в основном на лодках передвигается, лошадь по бурелому, болотам да оврагам не пройдет, пешком ноги ломать дураков нет, а если речка порожистая, так по ней никто и не ходит. Какой хозяин будет тут мотор да винт гробить, когда есть масса других, более приятных рек.



Вот потому и ни одного человеческого следа, только лосиные да еще медвежий. Я как увидел след косолапого, так и похолодел: в эту лапу умещались обе мои, носок к пятке. В тайге следопыт из меня никакой, и я не в силах был определить, свежий след или не очень. Только пялился, как Робинзон на след Пятницы, а душа в пятках. Вроде когти видны, значит, след нестарый; но так можно лисий след на снегу вычислять, а тут такие коготки, что их хоть месяц будет видно.

Впрочем, особо заглядываться на следы было недосуг. Все время приходилось следить, как бы не выбить глаз сучком, и постоянно пригибаться. Звери тут ходили, конечно, здоровые, но не в мой рост, и тропа большей частью напоминала низкий тоннель. И все равно было много легче, чем тащиться берегом реки сквозь непролазные дебри, на которых иногда повисаешь так, что ни взад, ни вперед. Но я уже про это говорил.

Держать верное направление оказалось труднее, чем представлялось. Я твердо знал, что стволы деревьев покрываются мохом с северной стороны, но тут, почитай, все деревья поросли им совершенно вкруговую, и приходилось ориентироваться по солнцу, а солнце большей частью виделось как бледное, рассеянное воспоминание за сплошным переплетом ветвей. Можно бы рулить по звездам, только время было дневное… Такая непруха. В общем, когда отдалился, а потом и смолк шум реки, я почувствовал себя довольно сиротливо и даже слегка завибрировал, но тут Сторож меня одернул: без паники, всегда можно вернуться к реке, идя вниз по ручью, а ручьев тут хватает. На что Антисторож пробурчал: ну да, а времени-то сколько уйдет, весь план перехвата полетит к чертям. И это тоже правда. В конце концов я решил довериться инстинкту и лезть вверх по склону, не слишком отклоняясь ни влево, ни вправо, и будет то, что нужно. Авось.

Все было бы хорошо, но склон кряжа пересекали глубокие овраги, даже можно сказать узкие ущелья, густо заросшие по самые края, забитые буреломом и заболоченные по дну, и тут приходилось особенно туго. Добро у меня в таких местах открывалось как бы второе дыхание – наверно, потому, что все это напоминало кавказские урочища. То был дьявол, которого я знал. Даже карабкаясь вверх по отвесному склону, иногда срываясь, я знал, что выберусь. Где наша не пропадала.

Утром, продумывая план кампании, я рисовал себе такие картинки: вот я иду по тайге, впереди то и дело вспархивает дичь, я мечу свою мутовку и хоть один раз из десяти уж точно попадаю. Из этих мечтаний получился полный пшик. Дичь была – и рябки, и тетерева, и даже глухари, а один раз в осинничке и зайчик проскочил, – но оказалось, что с метательной дубинкой в тайге ловить нечего. Я швырял нобкерри, и вроде сильно и точно швырял, но она, вращаясь, обязательно задевала за ветки и попадала совсем не туда, куда нужно, а то и падала наземь, стукнувшись о крепкий сук. Скоро я начал беситься, тем паче, что попадались в основном матки, отводящие от выводка, и внаглую перепархивали совсем низко и близко, изображая подранков.

Значит, если я не хотел остаться ихтиофагом, пожирателем одних рыб, мне определенно нужен лук и стрелы; ведь именно так я собирался добывать себе пищу в тайге – ружья у меня с собой не было. Еще дома я заготовил крепкий шнур для тетивы, и он до сих пор лежал у меня в потайном кармане: эти скоты его не нащупали, когда меня обыскивали. Кстати… Кстати, с хорошим луком можно и на двуногое зверье поохотиться, не только на пухленьких рябков. Стрелять издалека – совсем не то, что бить рогатиной вблизи; на это меня могло хватить, со всем моим сопливым гуманизмом. Или трусостью, кой их черт разберет.

С гуманизмом этим точно надо было кое-что прояснить. Все виделось тускло и неясно – наверно, потому, что я был совсем сопляк и мне еще много предстояло узнать, не из книжек, а из корявой реальности. Правда, я уже твердо знал, что такое бесчеловечность. В конце концов, десяти лет не прошло, как закончилась мировая бойня, трупным запахом из-под развалин все еще несло, миллионы и миллионы полегли, и среди них совсем невинные, совсем не вояки. Я сам в Минводах шести лет под бомбежку попал. Мне повезло, а кому-то другому, такому ж, как я, совсем не повезло, одна воронка осталась да сандалик отлетел туда, где мы с мамой прятались, а в нем ножка. И это мог быть я, совсем невинный я, погиб бы как мошка. Вот это была бесчеловечность. То, что со мной сделали, и еще собирались сделать – это было бесчеловечно. Тут все вроде ясно.

Но дальше начинался туман. Вот если мне этих ублюдков наказать, которые в крови по самое дальше некуда, если мне их наказать окончательно и бесповоротно – это тоже будет бесчеловечно, или как? Гуманнее будет, если я побегу к дяде милиционеру, и пусть он подставляет свой лоб под пули вместо меня; так, что ли? Это что, гуманность? Или законность? Или что? Нет, ребята, мне этакая юстиция на фиг не нужна. Я потерпевшая сторона, и раз вам слабо меня защитить, я уж сам как-нибудь… Дедовским способом. В райотдел мне бежать некогда, пока добегу – ищи ветра в поле, а получится, что бежал из чистой трусости. И я сам первый так скажу.

Я до того въехал в эту метафизику, что чуть на задние ноги не сел, когда у меня из-под ног вспорхнула небольшая сова и села прямо передо мной на ветку. Я замер, и она замерла, только развернулась головой на сто восемьдесят градусов и пялилась на меня огромными, в пол-лица, слепыми глазищами, но вид у них был зрячий и даже проницательный, и это была какая-то нелепая фантастика, особенно то, как туловище ее было развернуто вперед, а голова строго назад. Так мы играли в гляделки с минуту, и никак я не мог придумать, что с ней делать. Сшибить ее было бы пара пустяков, но зачем мне это было нужно, еда у меня была. А с другой стороны, может, это мне просто один раз с рыбалкой повезло, и на том лафа кончится, и побреду я наголодняк. Тут я вспомнил, что совы в осовном мышами питаются, и не буду я совятину есть ни в коем разе. Так я ей и сказал – лети, мол, подруга, по своим совиным делам.

Она и полетела, да так тихо, неслышно, как будто я стоя спал и мне все это привиделсь.

Я потопал дальше, бормоча про себя сказочку про то, как The Owl and the Pussy-cat went to sea In a beautiful pea-green boat, заменяя забытые слова мычанием или сочиняя новые. Прошло несколько минут, прежде чем я заметил, что иду и криво улыбаюсь. Эта забавная сова напомнила мне про одну мою заморочку, из-за которой мне частенько не везло на охоте – способность надолго задумываться до потери всякой ориентировки. Что-то щелкало в моей эмоциональной машинерии, и меня уносило потоком сознания или мечтаний черт-те куда, так что не один заяц и не одна птица заставали меня врасплох и избегали неминучей смерти. Батя в таких случаях бурчал: “У тебя лиса из-под задницы ушла”.

Но случались и трансы совсем другого сорта, когда какой-нибудь запах, или вид, или звук, или прикосновение летучего ветерка, или отблеск сияния на какой-нибудь поверхности могли закоротить контакт между мною и миром и я вываливался в другое измерение, меня выносило из моей собственной оболочки – жаль, не могу сказать, куда. В такие минуты, иногда секунды, я был вроде как человеко-дерево, или человеко-скала, или человеко-бриз, и с абсолютной, ясновидческой точностью знал, что вокруг происходит и вот-вот произойдет, и иногда вскидывал ружье раньше, чем вспархивала дичь. Но это списывали на везуху, а я крепко хранил тайну – никому никогда ни слова. Может, потому, что не верил ни в телепатию, ни в модное пятое измерение и прочую чушь на постном масле, а толком объяснить себе эти выпадения не получалось.

Сейчас было ясно, что мне надо держать ушки на макушке каждую секунду, если я хочу выжить среди опасностей, которые тут за каждым углом, даже если никаких углов нет. Больше, чем когда бы то ни было, мне нужна эта моя тайная способность, и сова – намек, что она вполне может вернуться. Если я могу впадать в транс одного рода, другой тут тоже где-то поблизости. Всего пару дней тому назад, когда я тащился с многопудовым грузом на горбу, не могло быть другого предмета транса, кроме как смерть, мгновенный обрыв тонюсенькой нити. А теперь ко мне возвращались кусочки самого себя.

Я даже заново учился улыбаться.

---------- Добавлено в 22:58 ---------- Предыдущее сообщение было размещено в 22:56 ----------

Закон – тайга. Глава 12
Было уже далеко заполдень, когда я выбрался на плоскую вершину кряжа. Это место еще больше напоминало настоящие горы; из земли выбивались замшелые скалки, и я вскарабкался на одну из них, похожую то ли на шлем, то ли на тюбетейку. Камень этот возвышался над окружающими деревьями, и вид был даже повеселее того, что я разглядывал утром с кедра. Да и дышалось тут совсем не так, как внизу: подувал свежий ветерок и относил комарье; это само по себе было чистое блаженство. Бормоча что-то подходящее – “Вот взобрался я на вершину, Сижу здесь радостен и тих…” – я сел на нагретый солнцем камень, потом, захлебываясь слюной, достал свою вкусную копченку с черемшой и принялся жевать.

Отсюда было видно, что маршрут я выбрал в основном правильный. Прямо от этой точки начинался довольно крутой спуск, и у подножья горы четко видно было, где темнолесье речной долины поворачивало вправо и начиналась та петля, которую сейчас обходили – или уже обошли – мои враги. Судя по тому, как далеко на юг уходила река, обогнать меня они не должны, но кто знает. Может, Капказ действительно решил поспешать, чтобы не упустить золотодобытчиков. А могли и просто водку допить, и теперь им и делать особо нечего, кроме как переть и переть. Все могло быть.

В небе над речной долиной, под белым пышным облаком, почти вровень со мной, кружила какая-то темная точка. Очень может быть, то был Nevermore, но мало ли кто тут может трепыхаться в небе в такой погожий денек. Орел какой-нибудь, или коршун. Хорошо, небось, быть орлом. Кой черт орлом – живым бурундучком, и то славно. Куда лучше, чем кормом для червей или двуногих трупоедов. Удавлю гадов.

Ладно, что толку до времени греться. Следи лучше за летуном; если это ворон, он может пригодиться. Нет, без бинокля не разглядеть. Я скрипнул зубами. Бандиты увели у меня, кроме всего прочего, отцовский цейссовский бинокль-восьмерку, совершенно бесценную вещь – из-за нее одной стоило это ворье наказать каким-нибудь средневековым способом. Ну как я покажусь отцу на глаза без бинокля, который он где-то взял трофеем и протаскал всю войну? Он же мне даже ничего не скажет, отвернется только, а мне только и останется, что пойти да повеситься в туалете.

Темная точка ходила кругами над одним и тем же местом, и довольно низко; все ж таки очень похоже на моего ворона. Если так, и если он кружит над этими тварями, а не другой какой-либо добычей, к вечеру пути наши, пожалуй, могут пересечься.

Я дожевал рыбку, вытер пальцы о траву, завалился на спину, на теплый камень, и некоторое время провожал глазами округлые, по бокам слегка лохматенькие белые облака, дрейфовавшие, одно за другим, куда-то на юго-запад. Поэзия высокой пробы. Тучки небесные, вечные странницы, пес бы вас побрал, до чего тут с вами хорошо, век бы никуда не уходил. Какая-то струнка внутри заныла в тональности ля минор. Солнце палило совершенно нахально, размораживая смерзшийся ком внутри. Меня начало покачивать, словно вот-вот могло унести попутным облаком в голубую даль. Где-то по окраине сознания крабом поползло забавное желание – хорошо бы сюда еще спутницу под бок, предпочтительно спортивно-оздоровительного склада ума. Но это уж решительный бред, такого не бывает. Тут бы самому ноги унести.

Но все равно чудно. Даже пахнет, как на родине, или в тех местах, что я привык считать более или менее родиной. Чебрецом пахнет. Я пошарил в расщелинах – действительно, здесь рос чебрец. Я набрал несколько пригоршней и зарылся в них носом, захлебываясь томным, роскошным запахом. От чего-то он помогает; кажется, от кашля. Лес и луг от всех недуг – как-то мне попался такой лозунг в аптеке. Вечером заварю чаек на всякий случай. Надо еще подорожника набрать, приложить к моим разнообразным ранам, порезам, царапинам, синякам и прочему.

Ах, до чего тут тихо и мирно, и не хочется думать про всякую мразь; но не думать невозможно, и это надолго.

Меня опять повело в отвлеченность. Тем, кто не-Я и не близкие родственники, это – скука, но молчать об этом нечестно, нереалистично даже, потому как хочется рассказать все, как дело было. А было так, что со мной не только разные вещи происходили, но шло еще воспитание чувств, чистая éducation sentimentale, и это важно.

Цепочка была примерно такая. Я забрался в эту глушь вовсе не в поисках тайны бытия или ключа к этой тайне или еще чего такого, вроде того как люди толпами ездили и ездят на Восток открывать то, что у них и так под носом. Я просто взял и покатился, как угорь в каком-нибудь скромном русском озере или речке в определенном возрасте начинает ползти и плыть за тысячи миль в Саргассово море. Только я не знал, где мое Саргассово море, и выскочил в божий мир наобум Лазаря, вылупив глаза в восторге и предвкушении всяких сладостей и радостей.

Ну, божий мир первым делом зарулил мне по соплям, и я так и осел, оглушенный, ослепленный, лицом к лицу с тысячей вопросов. Например – как люди могут быть такими злыми? Чистая риторика, конечно, и нужно быть полным кретином, или Львом Толстым, чтобы ломать голову над этой мурой. А какой из меня, скажем прямо, Лев Толстой? Разве что он в молодости – сам признавался – был жуткий блядун. Не хуже меня. Но это вроде ни при чем.

А вот другой вопрос, важный и практический: как побить зло и при этом не заляпать ризы? Или страх замараться во зле есть эгоистическое чистоплюйство, а на самом деле имеет место обыкновенная слабина в коленках? Я задавал себе этот вопрос по-разному сотню раз, и все равно он все маячил передо мной, как кобра с раздутым зобом. Въедливый я был юноша по части этики и морали – все хотел уложить эти заморочки по полочкам в коробочках. А они топорщились и никак не лезли.

Конечно, ответы на эти шарады никак нельзя получить заранее, сидя на попе и взвешивая триллионы “за” и “против”. Это я рано скумекал. Все ответы в конце драки. On s’engage, et puis on voit. Хорошего вряд ли чего будет, еще нахлебаешься дерьма quantum satis, под завязку, но ведь и таким невинным цветочком тоже как-то неприлично в проруби болтаться.

И еще такое вот проклевывалось. Не знаю про людей, но если существует мировая совесть (хотя навряд), она меня наверняка одобрит. Не убий – это неплохо, но убий убийцу звучит как-то убедительнее.

А что, может, я тут и вправду что-то нащупал. Слова во всяком случае расставлены элегантно, и это вдохновляет.

Вот так, вдохновленный, я потянулся, постонал от боли жалобно-жалобно и принялся собирать вещички. Чего распотякивать – тропа войны зовет. Встал, в последний раз жадно обежал глазами всю ширь и глубь и скользнул со скалы на землю.

Спуск оказался труднее, чем он виделся сверху. Но так всегда бывает, ничего нового. Местами было так круто, что приходилось цепляться за дерево, примериваться, потом в несколько отчаянных скачков слетать к следующему стволу пониже и обхватывать его изо всех сил, чтобы не скатиться дальше. Один акробатический этюд за другим. Один раз, пытаясь затормозить, я схватился за трухлявый остаток ствола, он подломился, я плюхнулся на корму и так скользил несколько метров, пока не уперся ногами в другое дерево. Отделался несколькими пренеприятными ссадинами и царапинами на седалище, зато остальная анатомия осталась целой, а то бы мог наскочить на острый камень и располосовать что-нибудь жизненно важное. Ах, Лиля-Лилечка, и с чем же я к тебе вернулся бы, если бы вернулся бы. Жизнь моя – сплошное бы.

Потом я наткнулся на каменную осыпь, и это было еще противнее, потому что опаснее; эти вещи в горах выучиваешь очень быстро. Осыпь была старая, слежавшаяся, поросшая мохом, кустами и уродцами-деревьями, но и на такой можно запросто сломать ногу. Ступня скользнет в расселину между камнями, и если в этот момент упасть, то конец всему веселью, не перелом, так вывих, и тут кричи, не кричи – один выход: дожидаться прибытия похоронной команды, и мой друг Nevermore будет в первых рядах. Так и скажет: извини, брат, но такой закон-тайга, позволь-ка выклюнуть тебе правый глазик… Та-ак… Теперь левый… О-па!

Слава Богу, все обошлось. Дальше спуск начал потихоньку выполаживать, и я побежал довольно резво – попалась хорошо набитая звериная тропа. Но все равно прошло еще часа два, прежде чем я услышал шум реки. Шум постепенно становился все громче, а когда я вышел к реке, это уж был скорее стозевый рев, чем шум: поток тут с силой бился в высокий берег. В одном месте вырос настоящий утес; я не преминул на него взобраться и скоро стоял на краю обрыва над рекой. Утес высился над водой метров на сотню, не меньше. Вид отсюда, конечно, был не такой ошеломляющий, как с Тюбетейки, но вполне достойный: река делала кокетливую излучину, опушенную темной тайгой, пенилась белым там, где обрывалась порогом или налетала на темносерые камни в русле, и от них поднималась наэлектризованная водяная пыль, от которой хотелось дышать и даже, возможно, петь нечто мажорное.

Я в таких местах мистически балдею и готов торчать часами, но это как-нибудь потом. Сейчас нужно было аккуратно поработать разведчиком. На утесе росло несколько деревьев, но сучья у всех начинались где-то уж больно высоко. Я срубил тонкое деревце подходящей длины, подтащил его к разлапой сосне, приставил к самому нижнему суку и вскарабкался на него, а дальше дело само пошло, и скоро я был уже близко к вершине. Слишком высоко забираться не стал: чем черт не шутит, меня ведь могут и засечь. Один хороший выстрел из карабина, и свалюсь я вниз, как какой-нибудь опоссум. Только мозги по камням расплескаю.

Я долго оглядывался окрест, но ничего подозрительного не видел. Солнце уж клонилось к закату, вот-вот завалится за увал, который я сегодня одолел. Тени стремительно удлинялись, от реки несло предвечерним холодом, комары ходили космическими тучами, а я все стоял дозором, переминаясь на тонкой ветке, которая уже начинала резать мне ступни даже сквозь толстые подошвы ботинок.

Если бы не ворон, я бы вряд ли их вычислил, но Nevermore очень кстати снялся с дерева где-то в километре вверх по течению, на другом берегу. Он описал несколько кругов, потом снова исчез – видно, сел на дерево, караулить объедки. А ведь мог и пулю схлопотать, старый служака. Ничего удивительного: надоест он своим карканьем тем недоноскам, они его и шлепнут за здорово живешь. Уж их-то шуточки нам известны.

Я стал всматриваться в ту сторону до рези в глазах и вскорости различил-таки струйки дыма над вершинами деревьев. Эти животные, столько бродя по тайге, так и не научились отбирать для костра сухие сучья. А может, специально навалили зеленых веток, отгоняют дымом комарье – за что комарам отдельное спасибо. И ворону, конечно. Ему в первую очередь.

Я быстренько спустился с дерева, потом к подножью утеса. Тут были завалы камней, а в одном месте утес нависал карнизом, и получилась уютная пещерка, которой я до смерти обрадовался. На стенках пещеры какой-то зверина оставил свои волоски, но мне было как-то плевать. На сегодня эта пещера моя, а недовольных прошу к барьеру. За день я уходился в ноль, ручки-ножки дрожали неудержимо, и строить еще шалаш – да завались оно все за печку.

У меня только и хватило сил, что нарезать лапника на постель да наломать сухих сучьев на костер, но двигался я все медленнее, словно игрушка, у которой кончался завод, и иногда просто застывал, пережидал истому. Я еще сходил к ручью по воду, запалил костер – сегодня его можно было жечь хоть до неба, утес стеной прикрывал меня от реки – и завалился на лапник. Чай с чебрецом я уже пил, засыпая между глотками, но даже в этом коматозном состоянии кто-то в подвале моего мозга медленно, невнятно повторял: Вот так-то, устиг я вас, гады; а теперь посмотрим, увидим, как и что. Что именно мы увидим, об этом я просто отказывался думать. Пусть это все провалится в подкорку, а там будет видно. Не знаю почему, но я был уверен, что наутро подкорка выдаст что-нибудь остроумное.

Пожалуй, в ту ночь я был ближе к сомнамбулизму, чем когда-либо. Я совершенно не помню, как выбирался из глубокого, сомовьего омута сна и подкармливал костер, но к утру никаких дровишек не осталось.

---------- Добавлено в 22:59 ---------- Предыдущее сообщение было размещено в 22:58 ----------

Закон – тайга. Глава 13
Ухрюкался, я конечно, дико, но все же, похоже, начинал отходить физически, отмякать от недавних передряг, потому что под утро мне снились девочки и даже явно женщины, сначала немного неопределенные, полуголой гурьбой или хороводом, а потом выплыла Лилечка, отсвечивая пышной попкой под какими-то чахлыми, абстрактными кустиками. Только у нас ничего не получалось, и это даже во сне казалось удивительным и неправдоподобным, потому что в жизни, честное слово, все иначе. Лилечка была старше меня на два года, уже на втором курсе института, и лет на десять опытнее, так что получалось как раз все и даже больше, в самых разных местах, удобных и не очень, и не без экспериментов. Зря я, что ли, изучал the Kinsey report зимой в Ленинке, хотя Лилечка и без Кинзи до всего дошла своим крестьянским умом. А может, имела хорошего учителя или целую толпу наставников. Девичья душа – еще те потемки. Царь Соломон, и тот не разобрался.

У нас с ней была сумасшедшая любовь и все такое, аж тестикулы вспухают при одном воспоминании – то, что по-английски называется blue balls, голубые яйца. Но вообще-то Лилечка практичная девочка и иногда мне выговаривала, что ей нужен мужик, чтоб как за каменной стеной, а я что, тепличное растение, стихоплет на всем готовом у мамы с папой, и молоко еще на губах и везде не обсохло. Очень мне хотелось ей доказать, что я не такой, что я ого-го какой конквистадор. Вот и доказал, вот и барахтаюсь в этом жидком таежном навозе.

А пока я тут дурью маюсь, еще неизвестно, чем там Лиля занимается. Девочка горячая, на передок, как говорится, слабая – вернусь, а при ней хахель или два. Придется им репу чистить, да и Лилечке достанется хворостиной по пухлой попе. Дикость, конечно, но я в этом смысле абсолютный троглодит, от ревности зверею до потери пульса. То-то визгу да слез будет. А кончится все, наверно, обычным порядком, небо в алмазах и даже ярче обычного, потому как ярость – страшный афродизиак, сперма бьет метра на полтора. Разве что полосы на попе мешать будут, но ничего, потерпит. А может, это все так, утренние мечтания, и ничего такого не будет, а просто разобижусь, позлюсь, потоскую, да и утрусь. Не впервой. Еще и чувствительный стишок из этого дела извлеку.

Я еще немного полежал в утренней истоме, немного подрагивая от рассветного холода и перебирая подробности сна и всякие такие образы, но под всем этим шевелились тоскливые, неотступные мысли про то, что предстоит сегодня. В конце концов я со скрежетом целиком переключился на грубую окружающую действительность и неотложные дела. Лилечка – это, конечно, хорошо, “меж милых ног супруги молодой” и прочая Гавриилиада, но для начала надо бы выбраться отсюда в целом виде.

План вылупился естественно, как цыпленок: надо перейти через линию фронта, на вражескую территорию, и заняться разведкой. Определенной диспозции – die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert – у меня не было; просто знал – пора сблизиться с этими гадами и посмотреть, что из этого рая выйдет. Может, я и вправду соберусь с духом да воткну кому-то рогатину в печень из-за куста. Или в почки. Или в селезенку. Либо просто посмотрю, хватит у меня на это куражу или гуманизм одолеет. И на фига только Эразм Роттердамский его придумал.

Я быстренько вздул совсем было погасший костер, согрел вчерашний чай, позавтракал все той же копченой рыбой, уложился и выбрался на берег реки ниже поворота, чтоб меня не было видно с вражеской стоянки, хотя я был уверен, что эти хамы сейчас дрыхнут с похмелья и никогда ни на какие деревья не лазят. Да и утренний туман еще не рассеялся, плывет над рекой плотными клочками – рановато я выполз на эту самую тропу войны. Но так положено по законам жанра. Атакуют всегда на рассвете.

Я разделся, увязал всю одежду и поклажу в штормовку, привязал рукавами тюк к рогатине. Постоял немного на холодной-прехолодной гальке, собираясь с духом. Все ж таки это было начало военных действий, и надо было подзавести себя как следует. Особой трудности не было. Стоило мне вспомнить пару картин из недавнего прошлого, и я готов был рвануть за этими тварями с низкого старта, догнать и грызть их вонючие глотки зубами. Правда, тут же накатывало сомнение – а хватит ли духу и вправду грызть кого-нибудь. Я ж говорю, нам интеллигентным юношам без сомнений, как без рук. Ну ничего, и с этим управимся.

Наконец, ступил в реку по колено, глубже, глубже. Вода азартно обожгла ледяными тисками, дыхание перехватило, и я судорожно выдохнул. От холода мое мужское хозяйство заныло и чуть не отвалилось, но в этом была и какая-то приятность. Дед закалял меня, хилого поначалу пацана, с самого раннего детства, и плавание в такой воде доставляло мне теперь некое наслаждение, каждая обожженная жилочка начинала петь и трепетать от восторга бытия, становилось неизреченно хорошо, и я чувствовал себя немного полубогом в отпуску. Это ж просто невозможно понять, как к тебе хоть когда-нибудь может придти смерть, если ты запросто способен ввергать себя вот в такое полубожественное состояние… Господи, что за полубожественная мутота лезет в голову. Сейчас тебе шарахнут из карабина промежду глаз, и ничего ты не успеешь понять ни про смерть, ни про бессмертие. Не говоря уж за жизнь.

Держать рогатину с тюком над водой одной рукой было трудновато, течение все же бешеное, и пару раз меня пребольно стукнуло о царапучие подводные камни. Однако плыть на этот раз пришлось недолго. Здесь, за поворотом, противоток намыл у противоположного берега длинную песчаную косу, и я выплыл прямо к ней.

После заплыва вчерашнюю усталость и утреннюю вялость как рукой сняло; тело было таким легким – вот-вот взлетит, как надутый шарик на Первое Мая. Только наслаждаться этим было не ко времени. Зорко, напряженно поглядывая в сторону чащи, я торопливо помахал ручками-ножками, растерся как следует, аж следы побоев заныли сызнова. Оделся, разобрал поклажу и оружие и нырнул в чащу.

Я принялся рыскать вдоль берега, уходя от реки; долго шарить не пришлось. Следы врагов нашлись без труда; во влажной почве низменного берега они отпечатались вполне отчетливо. Им повезло, тут вдоль реки, совсем недалеко от берега, шла звериная тропа, скорее всего медведь обходил свой участок, и двигаться по ней было довольно легко. Потому они меня вчера и обошли чуть не на километр. Я скользил медленно и бесшумно, на мягких полусогнутых ногах, и чем ближе к предполагаемому месту их стоянки, тем осторожнее. Но все равно сердце молотило, словно мотор на малых оборотах.

Временами я становился на колени и пытался рассмотреть, что там, по ходу, и как раз в один из таких моментов совсем близко впереди бухнул выстрел. Я шлепнулся на землю и чуть не обмочился, а сердце сорвалось на четвертую скорость. Конечно, я подумал, что стреляют в меня, в кого еще – но как они могли меня видеть? Тут впереди послышались неясные голоса. Я ужом уполз с тропы и забился в густейший молодой хвойник; здесь можно было пролезть в метре от меня и ничего не заметить. Комары жгли нещадно, какой-то ужас, последний день Помпеи, но я терпел, лежал и вслушивался.

Никто в мою сторону не шел. Я пролежал минут пятнадцать, потом все тем же хвойником начал по-пластунски пробираться вперед; рогатина отчаянно застревала в буреломе и кустах, но не бросать же. Голоса слышались уже ближе, но все еще бубнили неясно. Потом – у меня сердце чуть не остановилось – Капказ зарычал отчетливо, словно был в десяти шагах:

—Кончай гужеваться, отрэжь ему на х.. крылья, потроха выкинь. Потом пожарим. Шевелись, канать надо.

Щербатый что-то пробубнил неясно про ногу, и Капказ еще громче рявкнул:

—Е… я твою ногу, билять. Шевелись, говору!

Верно я все про них вычислил: меж ворья дружбы не бывает, Щербатый только шестерка у Капказа, а надо будет, то и харч: если голод придавит, Капказ схарчит Щербатого и не икнет. Я ж говорю – зверье; да и не каждый зверь может компаньона слопать.

Голоса еще побубнили, потом стихли. Я выждал немного, накручивая себя на следующий шаг, и снова пополз к месту их стоянки. Там еще дымился костер, исторгая запах мочи. Загадка выстрела сразу объяснилась: у костра валялись два отрезанных глухариных крыла и внутренности. Видимо, глухарь то ли налетел на них, то ли ночевал либо кормился здесь на сосне, и Капказ снял его выстрелом из карабина, когда проснулся. Конечно, птица в этих безлюдных краях непуганая, любопытная, и особой доблести в таком выстреле нет. Дуракам везет.

Настороженно оглядываясь, я подобрал оба крыла – маховые перья пригодятся оперять стрелы – и пустые консервные банки. В одной оставалось порядком бобов, и я их аккуратно выскреб щепочкой и съел. Ворон чего-то возмущенно каркнул, но я был безжалостен; хватит с него и глухариных кишок, а у меня все рыба да рыба. Тут и бобы за мармелад сойдут. Еще подобрал пустую бутылку из-под водки – если разбить, осколками можно будет обрабатывать дерево получше, чем ножом.

Я присел на корточки и еще раз внимательно осмотрелся. Там, где стояла палатка, валялся окровавленный клок ваты, добытый, похоже, из клифта Щербатого. Это быдло, похоже, растерло себе ногу. Бог милостив, очень даже может быть, что повреждено ахиллесово сухожилие, и тогда Щербатому конец. Во всяком случае, идти они теперь будут еще медленнее обычного, хотя Капказ, похоже, начинает торопиться: наверно, все еще боится, что я наведу погоню, или еда кончается, или он действительно беспокоится, как бы старатели не ушли с того секретного ручья. Все могло быть. Черт его знает, какого цвета дерьмо у него в голове.

Ладно. Что дальше? Я мог бы без труда идти по их следу, оставаясь вне видимости, но если честно, поджилочки мои все еще подрагивали после того выстрела, и выдерживать такое напряжение целый день не больно хотелось. К тому же Капказ вполне мог проделать известный звериный трюк – заложить петлю и залечь лицом к собственному следу, и тогда мне конец: расстрел или плен по-новой. Спасибо, не надо.

И потом, вовсе не было нужды идти за ними по пятам. Я мог двигаться по другому берегу примерно с их скоростью и выслеживать их стоянки по дыму костра, да и ворон поможет. Вот он, сидит на верхушке сосны, дронкает и ждет, когда можно будет полакомиться глухариными кишками. Ладно, аллах с тобой, питайся, у меня своих дел по горло.

Я побрел к реке, премного довольный собой, только тот, что в темном углу, источал яд: ну хорошо, будешь ты их выслеживать, а дальше что? Так и тащиться за ними почетным конвоем? Тогда проще повернуть назад и успокоиться. Играть в квази-христианина. Замыть штаны и забыть.

Но тот, что в светлом углу, отвечал вполне достойно: заткнись, дядя; ты помнишь, что говорил гений всех времен и народов во время революции? “Нам нужны три вещи”, говорил он. “Первое, оружие; второе, оружие; и третье, оружие”. Тупой был этот гений всех времен до предела, но в практических делах так, наверно, и надо – тупо долбить одно и то же, пока до своего не додолбишься.

Сечас надо бить именно в эту точку: оружие. Вот оружие себе смастерю, тогда посмотрим, у кого прямая кишка тоньше.